Андрей Губин - Афина Паллада

— За триста верст ехать, — чуть не плачет горец, обращаясь к рабочим. — А когда я отару принимал, она не вставала, руками поднимали…

— Мы тебе зерна давали, как на три отары! — говорит Бекназаров.

— Ашот Давидович, — просит управляющего хромой замасленный тракторист. — Нельзя Муратова отпускать, второго такого чабана нет, я его три года знаю, его в Москве знают!

— А кто сказал, что он плохой чабан? — открывает папку Бекназаров. — Вот можешь прочитать проект характеристики на Муратова, дай бог тебе такую заработать… «Влюблен в свое дело… чуткий товарищ и друг… морально устойчив… принципиален в партийной и хозяйственной критике недостатков…»

— Не надо характеристику. — Саид перепуган. — Отару отдайте. У меня нету другой профессии, семью тоже одевать-обувать надо…

— Не падай духом, Муратов, — с участием говорит бухгалтер. — Пока не решишь вопрос, средний заработок начислять будем.

— Почему? — спросил управляющий. — Они ведь камыш режут.

— Это их дело. Еще и стихийные выплатим при увольнении, — настаивал бухгалтер: почувствовалось, что он с управляющим на ножах.

— Какое увольнение? Зачем увольнять? — опешил Саид.

— Я помню, эту кошару заливало, — говорит старый рабочий. — Хлынуть недолго, перенести ее надо за бурун.

— Я за нее не держусь, — просит всех чабан. — Есть резервная кошара, с синим домиком.

— Там не оборудовано, топлива нет, — говорит учетчица.

— А это была оборудована? И топку найдем — без рук, что ли? Отдайте отару. Я чабан…

— Ты, Муратов, как банный лист к… прилип, будто у нас других дел нет, кроме Муратова. Только и ставим вопросы — то о поведении, то об отаре. Объяснили же тебе, дай работать спокойно! — нажал на самую верную педаль Бекназаров — на гордость горца.

Как бешеный, выскочил Саид из конторы. Банный лист! И это при людях, при женщине!

В неизменной вельветовой куртке, сочувственно опустив плечи, на улице стоял дядя Вася с помойным ведром в руке.

— А, кунак, заходи. Как раз баба пироги достает. Я твою кобылу в сарае привязал — к сену.

Такая же горенка у дяди Васи. Только пол застлан зеленым линолеумом и печь русская, с лежанкой. Тесно от пузатой мебели, подушек и подушечек, флаконов, коробок, гипсовых статуэток с районного рынка. Среди этого базарного великолепия лишним казался карабин на стене, на волчьей шкуре.

— Давай, Маня! — командует объездчик жене. — Не тот, что лопнул!

Смахнул пыль с графина рукой, ладонь обтер о куртку, заскорузлым пальцем протер стакан, налил мутно-красного вина.

— Да, большие дела делаются. У меня телку отравили соляркой. Овец, видишь, в чулане держу: выпускать опасно. До ветру с ружьем хожу — во какие порядки у Бекназарова!

В чулане овцы, как с выставки, ели ячменную муку из мешка с завернутыми краями.

«Интересно, где он взял дерть? — думал чабан. — В магазинах ее не продают, на рынке тоже».

Но гостю не положено задавать хозяину скользких вопросов. Выпил залпом два стакана домашнего вина, сдобренного денатуратом. Закусил моченым арбузом, газово шибающим в нос.

— Ты смекай, почему отобрали отару. Выжить тебя хотят. Не нравишься ты тут со своей критикой. Меня на соломе не проведешь. Чую, дал Хасан калым кое-кому, чтобы спровадить тебя отсюда. Есть у меня адресок один, написать можно — с редактором я как-то охотился. Овец твоих отдали Ибрагимову — пятьсот штук, — с Ивановым вместе пьют. А триста Шидакову: он тесть Бекназарова брата. Положишь ты тут свой партийный билет, как я положил. Вот увидишь. Бороться с ними надо не в одиночку, а гуртом. Все факты для фельетона налицо — уж я-то знаю, обо мне два фельетона было. Завхоз у нас тоже новый, брат жены Бекназарова — она русская.

— Большинство чабанских бригад тоже из родственников, — говорит Саид.

— Эх, чистая душа! — хмелеет дядя Вася. — Сына бы мне такого! Трудно будет жить без тебя. Я вот тоже таким смолоду был. Все правду искал. До больших чинов добрался. Смотри, какие у меня ковры — шемаханские, амуры разные, книги, три сберкнижки с женой имеем! Если будешь писать в верха, упомяни: мол, сняли Барсова, меня, значит, с завхозов несправедливо, за допущенную критику. Управляющим я, верно, не справился, овец поморил, на погоду понадеялся…

— Пока писать не буду. Спасибо. Ехать надо.

— Постой. Думка у меня есть. Сними карабин.

— Зачем?

— Не бойся, патроны под замком.

Саид снял со шкуры немецкий карабин крупповской стали.

— Мне его на войне подарили, сам командующий. Я снайпером был в дивизии. Двадцать семь одних офицеров вот этой рукой — пять орденов, не считая медалей. У меня и прицел есть оптический — на тысячу метров будешь бить.

— Я не возьму! — спрятал руки чабан, очарованный чудесной сталью на тисовом ложе. На стволе выгравировано: «Барсову В. Д. Из всех мною встреченных — самому отважному. Генерал Армии Еременко».

— Не сейчас. Он мне еще понадобится на один выстрел.

— Ты что, пьяный, дядя Вася? — посуровел Саид.

— Я никого не трону. Я себя наметил. Не хочу жить. Возьмешь не возьмешь, а завещание я написал по форме. Вот оно, в гнезде приклада, знай. Никакой мне выгоды от тебя не надо. Просто люблю тебя. Редкий ты человек. Лучше нас с Бекназаровым — нас земля не держит уже, крутое время для нас подошло. А ты, прошу тебя, останься таким всегда. Теперь иди, Хаджи-Мурат!..

Дома Саид лег к горячей стене: знобило.

— Картошка кончается, — несмело подошла Разият. — Петренкова баба предлагает мешок. Может, возьмем?

Зарплату не платили месяца два: не сходились какие-то балансы. В бумажнике Саида три года лежит четвертной билет. Не хочет Саид расставаться с ним.

— Мясо и мука есть — не умрем.

— Сахару и чаю тоже надо. Мыло кончилось.

— Ну, возьми.

Вошел, с личиком, как бледная глина, Элисханов. Старчески опирается на костыль после болезни. Арбичка моментально исчезла. Хасан присел, жадно закурил. Саид не утерпел:

— Сдохнешь, если курить так будешь!

— От хорошей жизни, что ли, курю? Как с отарой решили?

— Ты ревизор, что ли? Какое тебе дело?

— Есть одна дорога, по которой овцы твои придут на кошару.

Саид мигом предположил, какая это дорога, и, не желая уступать любимую, хитро замаскировался:

— Поздно уже, уходить я надумал отсюда.

Обрадованный рабочий благодарно признался:

— А меня Бекназаров берет чабаном!

— Разве есть отары?

— Пока нет, подожди, сказал. Если собак продавать будешь, хорошо заплачу.

— Ладно, там видно будет.

День тянется медленно, хотя календарь показывает на пять суток вперед — прохожие чабаны искурили.

Вечером приходят гости. На подводе приехал Маркелия и Агаханов просить у Саида чабанские снасти — отары у Муратова нет. Прямо на тракторе прикатил хромой тракторист с одностволкой. Пришли и рабочие, узнавшие от Хасана, что Муратов решил уехать.

Вокруг «летучей мыши» стучат кости домино, шлепаются карты. Ветер воет за окнами. Сафар поймал по радио джаз и дурашливо танцует. По временам пьет воду, приговаривая:

— Черноземельское крепкое!

— Стиляга! — улыбается Али. — Вот из-за таких нигде не могу купить настоящих широких брюк — везде узкие!

Али — наиболее горец из всех присутствующих и видом и приверженностью к атрибутам аульной жизни. Разият он, конечно, украл — правда, не на лихом Карабахе, не в дыму выстрелов и погони, а на такси, среди бела дня, заготовив за калым брачное свидетельство. Он жадно слушает сказки и небылицы. Влюбившись после брака в другую женщину, посчитал это за происки колдунов, по совету жены лечился у муллы от порчи и как будто вылечился.

Разият стрижет голову Мухадина большими овечьими ножницами. Он вырывается — мать не хочет оставить ему чуб, по шариату положено бриться. Магомет выворачивает за дверью шубу и надвигается на мальчишку. Мухадин завизжал и мигом стал как шелковый. Он ничего не боится, кроме «живой шубы», хотя знает, что за ней скрывается волосатый рабочий. В окно бешено лают собаки, так и не признающие Магомета. А ему до смерти приятно пугать малыша.

— Интересно получается, — говорит Али, — в одном горском селенье медведь украл себе в жены девушку и поселился с ней в пещере…

Саид, в спортивной майке и бриджах, заправленных в толстые белые носки, спокойно забивает молотком красные кнопки пистонов в латунные гильзы. Вскинул на брата глаза в желтых искрах.

Али быстро заговорил по-балкарски, перешел на русский.

— Клянусь этим хлебом, я видел тех, кто освободил ее. Самая красивая, а жениться никто не хочет: медвежья вдова.

Саид с сожалением смотрит на брата. Сафар запустил руки под тельняшку, откровенно смеется. Улыбнулась и Разият. Али мрачнеет от такого недоверия. Грозно прикрикнул на жену — она увяла, отошла к печке в другой комнате.