Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)

Есть рисунки, на которых мысль словно сияет, словно излучается. На одном огромный лоб Толстого кажется открытым, границ у него нет, и сливается он с самим светом. Свет мысли и свет эфира соприкасаются.

Быть может, много выводов можно сделать, переводя глаза с одного листа на другой. Так много копошится в сознании, так много намечается, словно и сам слушаешь суггестивную и определенную, но нечеловеческой речью говорящую тебе музыку.

Вот мертвый Толстой. Его профиль изображен темной, величавой массой. Он кажется горою. На маленьком листике передано впечатление кряжа, отбросившего от себя в долину торжественную тень. «Гора заснула», — подписал художник.

Как он страшно жив, этот старик. Какою обильной, священной, плодородящей жизнью живет он в сознании человеческого рода.

И, конечно, ничто, имеющее к нему прямое отношение, ничто, проливающее свет в тьму пучины этого исключительного духа, не должно оставлять нас к себе равнодушными. Не преувеличивая, скажу, что большая коллекция частью с натуры, в Ясной Поляне, частью по памяти зарисованных ликов Толстого у Аронсона представляет собою художественно–психологический документ первоклассного значения. Документ этот, в котором техника рисовальщика и артистическое чутье художника оказываются вполне на высоте волнующего сюжета, на наших глазах утеривается, так сказать, безвозвратно; и это обстоятельство более всего другого заставляет меня обратить на него внимание тех, кому особенно дорога память Льва Толстого. Еще недавно Аронсон располагал шестьюдесятью рисунками, в настоящее время более половины их распродано. Листочки бумаги разлетаются по белу свету, и скоро уж никакими силами нельзя будет собрать их. Между тем, как ни ценны в артистическом отношении эти листочки, взятые порознь, но они теряют при этом свою главную силу, — они особенно глубоко черпают, особенно 'плодотворно воздействуют на наше воображение и на нашу симпатию взятые вместе, во всем хоре своих голосов. Буквально на днях два рисунка, выставленные в Бордо, были там куплены. Я не знаю, хватит ли у Толстовского музея или у какого–либо другого коллектива или лица, заинтересованного в деле, средств на покупку всех оставшихся рисунков (их 35) для организации соответственной витрины в музее, но я более равнодушен к этому, чем к другому, мне кажется, вполне осуществимому плану: издание альбомов, рисунков. Огорченный мыслью о том, что это столько наслаждения мне давшее сокровище остается недоступным и, может быть, развеется, я решился даже спросить самого художника, считает ли он возможным издание дешевого альбома при условии тончайшего воспроизведения факсимиле его творений. Аронсон полагает, что рисунки можно воспроизвести с большим совершенством и пустить альбом в продажу по весьма невысокой цене.

— Отчего же вы не делаете этого?

— Не нахожу издателя.

Хотелось бы думать, что издатель найдется, и замечательная коллекция рисунков будет спасена и предоставлена в пользование массам читателей и почитателей Льва Толстого[20]

Под этим заглавием я думаю дать читателям «Киевской мысли» несколько очерков о наиболее, на мой взгляд, замечательных молодых русских художниках, о которых слава не только еще не гремит, но хранит самое обескураживающее молчание.

Париж естественно стал очень большим центром русской живописи: к нему притягиваются со всех сторон юноши, алчущие и жаждущие красоты и творчества. И притом больше всего притягивает их Париж не своим великим искусством прошлого и непризнанным искусством настоящего, а кипением всевозможных безудержных и безоглядных исканий.

Не только важно то, что сотни молодых русских художников здесь живут, учатся и, вероятно, в самом близком будущем составят заметный элемент наших художественных кадров, — важно еще то, что они составят элемент специфический. Ведь уже очевидно по выставкам и художественным журналам, издающимся в России, что парижские веяния являются у нас даже в нынешний момент преобладающими среди молодежи.

Часто, однако, крикливые новаторы, клянущиеся именами своих французских иногда тоже еще, так сказать, безбородых учителей, производят больше несносного шуму, чем способствуют подлинному знакомству с тем острейшим кризисом искания, который переживает художественный Париж, идя в авангарде «наиновейшего» искусства.

Я знаю прекрасно, что само это «наиновейшее» искусство в своих разнообразных выражениях тоже заключает в себе множество нелепого шлака. Но рядом есть фигуры и группы, в произведениях и психике которых в чудовищный клубок сплетается смелое дерзание с гримасами, отражающими лишь неумение вылить в сколько–нибудь законченные формы новый и мучительный материал. Наконец, среди французской молодежи выступают уже (в поэзии это происходит так же, как и в живописи) личности, попавшие на более твердую дорогу, с радостным волнением чувствующие, что держат в руках нить Ариадны[21] и что им остается только со всею искренностью, со всем вниманием развернуть найденные художественные возможности.

Один приятель энергично потребовал у меня, чтобы я немедленно шел посмотреть ряд работ молодого русского живописца Давида Штеренберга, так как на другой день он уедет в Россию со своими полотнами, и, пожалуй, я уже не буду иметь случая видеть их и обратить на них внимание других, которого они, по словам моего приятеля, в высокой мере заслуживают.

Штеренберг оказался одним из жителей того причудливого «Вавилона № 2» по улице Данциг, который сооружен из рухляди и остатков разрушенных зданий, приспособлен к потребностям бедного художника и дает приют доброй сотне молодых людей, ведущих отчаянную идейную и материальную борьбу с жизнью. Этот курьезный художественный лабиринт носит название La Ruche[22]

Штеренберг усаживает нас и, выбирая из рам, целыми сериями прислоненных к стене, ту или другую картину, показывает их, устанавливая перед нами на стуле. Он хочет их показать хронологически. Он бросает некоторые замечания, отвечает очень односложно и несловоохотливо на мои вопросы.

Оказывается, он сын очень бедного еврейского ремесленника из Житомира. С детства он рисовал хорошо, но до двадцати шести лет необходимость зарабатывать кусок хлеба не позволяла ему дорваться до заветного искусства. Только последние четыре года, все еще перебиваясь кое–как, этот человек учится, развертывается в парижской атмосфере, не являясь официально ничьим учеником, но напряженно учась у всех, кого он видит и кто кажется ему отвечающим его инстинкту.

С самых первых школьных этюдов вы видите, что перед вами не какой–нибудь первый встречный художник.

Эта монмартрская девушка в ярко–красном платье, декольтированная, смотрящая в ваши глаза несколько мрачными глазами, — только большой этюд. Но посмотрите, как она обвеяна воздухом, как она объемна, как прочно построена, каким уверенным здоровьем веет от ее тяжелого молодого тела! Уже по этой работе можно предсказать, что Штеренберг будет чужд импрессионизму и что реальность интересует его больше, чем видимость. В том же убеждают меня его первые портреты, в особенности великолепный портрет отца. Какое лицо! Сдвину–[23]

А вот большая, еще не совсем оконченная картина, которая венчает все. Невольно с моих губ срывается возглас: «То–бпн!»

Да, эта упрощенность красок, эта игра почти в двух только тонах — синем и желтом, — этот выбор местности, в которой холмы и кучи песка своими выпуклостями и промежутками ера-' зу давали бы пространство, эти упрощенные, но так типично схваченные позы рабочих, этот тонко найденный, но сразу дающий себя почувствовать ритм, — все это Тобин. Даже каскетки, даже недорисованность лиц, даже оттенение фигур, делающее их слишком просто круглыми, — все Тобин.

Но вот передо мной эта картина с синеющею Сеною вдали, большими грудами песка и роющимися в них человечками с тачками, телегами и лошадьми. Тобина и Маршана я считаю пока наиболее далеко пошедшими синтетистами, но я не знаю: можно ли поставить какую–нибудь картину Тобина рядом с этой картиной самоучки, ищущего четыре года и пришедшего к этой манере лишь в последние месяцы?

Вот еще портрет молодого человека. В той же синтетической манере. Какая пластичность, почти монументальность в этой упрощенной фигуре на сложном ковровом фоне! Как все это экономно, с какой суровостью отвергнуты ненужные детали!