Андрей Губин - Афина Паллада

Первым не выдержал тьмы и неизвестности горячий брат Жан. Торопливо вытащил он затычку из жбана и сделал глоток-другой. Отпив полжбана, сказал:

— Чудеса, брат Франсуа… С нами крестная сила! Ей-богу, я вижу… светлее стало… хорошо вижу… Ну-ка, глотни!

Брат Франсуа не замедлил. Темнота отступила. Виноградное солнце засияло в голове, позолотив и кровь. Пределы раздвинулись.

Выпив еще, они видели уже не только погреб, но и какие-то города, башни, корабли, знамена… Точнее, видел Франсуа и рассказывал Жану.

Жбан быстро пустел. Пришлось открывать кран большой бочки, что под силу только такому молодцу, как брат Жан. Кран пастью походил на свиную морду, а его рычаг на оглоблю.

Медленно плыли они на блаженных волнах в страну Божественной Бутылки. Крепко держались за кран бочки, как за руль корабля. Налетали штормы, проплывали богатые и скудные острова, прыгали звериные хари из пропасти моря… Время отступило.

Сбросивший стальную рубашку, а также и нижнюю, брат Жан громко хохотал. Его смешило то, что он никак не мог перебраться через маленький бочонок — такой ему привиделась бочка, он старался поймать зеленоглазую пантеру, но она оказалась проворнее монаха. Брат Франсуа пел на греческом языке, путая его с немецким, испанским, английским, голландским, еврейским… которые он, впрочем, знал великолепно…

И когда их, настрадавшихся, вынесли на руках через три дня из погреба, они не могли пошевельнуть ресницей. Аббат Пеклеван сам молился о жизни караульных, не пощадивших себя в борьбе с князем тьмы. На второй день они пришли в себя.

— Она сказала «пейте»! — настаивал брат Жан.

— Нет, Тендрике был прав, — говорит мэтр Франсуа Рабле. — Она сказала «жажду».

— Нет, «пейте»! — упрямился светлоглазый монах.

— Хорошо, будь по-твоему, — улыбнулся врач Рабле. — Пейте, но только так, чтобы не проходила жажда — умеренно и выбирая напитки. То есть вино Мудрости.

— Я не спорю с этим, — отмяк брат Жан, успевший пропустить полпинты браги. — Какое-никакое, лишь бы вино да к нему пару вертелов с обжаренной грудинкой, в меру проперченной.

— Она не только говорила, но и показывала, — докладывал ученый. — Мы видели удивительные страны, множество странных людей, разных чудищ и островов, где обитают рогатые, крылатые и трехголовые скряги, музыканты, короли и ремесленники… Я напишу об этом.

— Сколько дней вам понадобится для этого? — спросил аббат.

— Дней? — воскликнул поэт. — Здесь нужны годы. Не менее тридцати.

Аббат Пеклеван опечалился.

— В таком случае, — мягко сказал он, — я уже не смогу узнать, что вам показывала бочка. В нашем роду никто не жил более девяноста восьми лет, а мне уже восемьдесят три.

— Кое-что я вам прочту скоро, — растрогался гуманист.

Они вышли с братом Жаном, с лица которого не сходила насмешливая улыбка. По дороге они стащили у зазевавшегося повара жареного каплуна, истекающего каплями жира. У брата Жана была припасена под рясой полная венецианская бутылка.

— Что же ты прочтешь ему? — спросил он у Франсуа в сторожке в дальнем углу монастырского сада. — Ведь мы там просто бражничали, как и брат Тендрике. К слову сказать, бочки еще не научились говорить.

— Ты ошибаешься, — свысока сказал философ. — Все это правда, о чем я говорю.

— Как? — изумился брат Жан. — Разве мы не надули этих бедных простаков, свихнувшихся над посланиями пророков?

— Нет, — совершенно серьезно ответил доктор медицины.

— Тогда ты самый ловкий плут из тех, которые когда-либо срезали кошельки в соборе Богоматери, клянусь копытом быка, съеденного на прошлой неделе!

— Возможно, — загадочно ответил Рабле, Алькофрибас, извлекатель квинтэссенции.

Через некоторое время Рабле прочитал аббату и брату Жану первые главы об ужасающих и поучительных деяниях благородных великанов Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэля.

Аббат Пеклеван был человек ученый. Он свободно, как и Рабле, читал римских и арабских авторов, был блистательным поклонником кружка Маргариты Наваррской, по-своему трактовал святое писание, цитируя его недозволенно — без комментариев и оговорок. Он вел дневник, куда вписывал дела монастыря, исцеления, рецепты блюд и лекарств, расходы, сметы, а также события, поразившие его душу. В тот вечер он записал:

«Брат Франсуа Рабле — величайший из французов. Сам Карл Великий ничто в сравнении с ним. Это исполинское волшебное дерево, в тени которого лежит Франция. Веками люди будут срезать с него черенки, чтобы привить их на корнях своих дичков — и расцветет пышный сад французского искусства, и в нем будут отдыхать, лакомиться и учиться все народы. Пока же шелест гигантской смоковницы внятен немногим…»

В это время Франсуа и Жан перелезали через монастырскую ограду, направляясь в ближайший кабачок, где хорошо жарили кровяную колбасу, а вино подавали хорошенькие девушки. Они присели в полумраке дымной комнаты, наполненной фокусниками, студентами, ворами и поэтами.

Пылало пламя очага, шипело мясо на вертелах.

Брат Рабле вмешался в спор двух монахов о боге и богах. Один из них отрицал древних богов. Рабле сказал:

— Нет, они были. Афина, к примеру, сама строила корабль аргонавтам и вделала в киль кусок поющего дуба, способного пророчествовать.

Это не убедило монахов. Тогда писатель сказал:

— Как же можно не верить в Афину, когда ее, совсем как живую, изнасиловал родной брат Гефест хромоногий!

В это поверили сразу, и все заговорили о подробностях супружеской жизни богов.

Потрясенный хрониками, брат Жан для начала потребовал кружку двойного эля, а заодно и малаги, хорошо согревающей печень в зимнее время. Несколько раз он задумчиво и с недоверием смотрел на Франсуа. Потом сказал:

— А ведь ты прав. Бочка показывала. Все это я видел. Клянусь беременностью святой матери, так и было, как написал ты, — и про королей, и про монахов… Эй, кто тут есть? Тетери сонные! Еще два бочонка пива!

Давно успокоился под камнем аббат-гуманист. Отзвонили колокола на погребении храброго кутилы и солдата Жана. Спит вечным сном брат Франсуа Рабле, так и не доплывший в родную Турень — пятая книга осталась недописанной.

В сумрачной келье, пропахшей травами и воском, сидит монах-аскет, дописывающий хроники Рабле. Свет Возрождения стал меркнуть, слабеть. В лютой славе разгорались костры святой инквизиции. За цитирование пророков без комментариев отрубали руки, бросали в темницы, выламывали ребра. И монах жестко вычеркивает из рукописи вольные анекдоты, вписывает на их место религиозные сентенции.

Огонек свечи заколебался, словно кто невидимый дохнул.

Монаху слышится из подземелья голос старой бочки, наполненной святой водой вместо вина:

— Жажду!

Оглушенный аскет крестится, шепчет молитвы, меняет перо, а из глубин монастыря, содрогая замшелые камни, несется:

— Пейте!

Собакам — львиные почести! — желчно думал Лермонтов, пуская коня рысью по белым ромашкам склона.

Высочайшим повелением поручику Голштейну, барону, была пожалована сабля с бриллиантовым крестом на рукояти. А между тем не только офицеры, но и солдаты отлично понимали, что поручик угробил в деле пол-отряда ради жалких трофеев — четырех сожженных саклей и одного пленного подростка. Понимали и то, что Голштейн — племянник флигель-адьютанта императора.

Вчера в собрании подвыпивший поручик постоянно касался рукой сверкающей сабли. И простые с костяными ручками кинжалы прославленных офицеров многим показались убогими. Маменьки дочерей на выданье благосклонно кивали герою вечера.

Лермонтов понимал всю глупость и суетную мишуру одеяний, чинов и наград. Но мудрость он поверял бумаге, а на людях выставлял напоказ детскую вспыльчивость и молодечество. Однажды на бал он явился в диковинном наряде астролога, расписанном магическими знаками. Пошла мода на черные кавказские бурки — он временами появлялся в белой, как снег. Щеголял прекрасными пистолетами. Безжалостно острил над показными храбрецами и часто поражал товарищей безумной, ненужной смелостью под пулями.

Нынче он ехал из станицы Кисловодской в Богунтинский редут, что за Ессентучком. По слухам, один Богунтинский молодец добыл в стычке шашку редкой стали. Такую шашку купить будет нелегко, и он прихватил побольше червонцев. Лучше бы добыть в бою, но как встретить владельца дамасского клинка?

Оружие составляло фамильную гордость казаков и горцев. В зеркальных клинках томленой стали сполохами отражалась пламенная казачья и горская доблесть. Оно поддерживало чувство собственного достоинства, которое началось с чувства собственной безопасности.