Кац Святославович - История советской фантастики

К середине 1933 года Степан Кургузов уже совершенно четко знал, что ему надлежит делать, и никаких колебаний в проведении «генеральной линии» не испытывал. Его самого увлекала эта работа. В июле, когда большая часть подготовительных заданий была осуществлена, меньшая находилась в процессе разрешения, на повестку дня вновь встал «кадровый вопрос». Вернее, в волонтерах у Кургузова недостатка не было, однако тут требовался определенный шаг вперед. За бывшими «селенитами» в ту пору закрепился, скорее, «приключенческо»-юношеский фронт работ, «подкургузники» трудолюбиво создавали необходимый культурный фон (или, скажем определеннее, культурную почву, гумус). Теперь же возникла нужда в новом крупном «лунном» романе, который стал бы своеобразным «подарком съезду», знаком боеготовности Секции фантастики Оргкомитета. Из-за недостатка времени Кургузову даже пришлось отставить мысль самому создать такое полотно — оргработа требовала полной сосредоточенности. Впрочем, претендент отыскался довольно быстро. Если Ленин с Чичериным нашли «советского Жюль-Верна» Обольянинова в Париже, то Кургузов обнаружил своего будущего ставленника значительно ближе — в одном из московских собесов, куда зашел по какому-то пустяковому делу. Вот как по рассказам современников реконструирует это событие американский советолог Агнес Голицына: «Внимание Кургузова, зама Горького по Оргкомитету, привлекла фигура огромного человека, который со свирепыми криками „Пустите писателя и инвалида гражданской войны!“ прорывался в начало очереди. Вместо правой кисти человека была грубая культя с навинченным железным крюком. Вместо правой ноги был неуклюжий протез. Степан Кургузов, заинтересованный словом „писатель“, пробился к скандалисту. „Ну-ка, назовите свою фамилию, писатель!“ — представившись, строго скомандовал он. Тот, узнав, что перед ним крупное литературное начальство, быстро стих и послушно отрекомендовался: „Шпаковский“…»

Не могу, естественно, поручиться за абсолютную фактологическую точность этой беллетристической зарисовки. Вполне возможно, мемуаристы, на которых ссылается сама госпожа Голицына, несколько утрируют. Однако событие, что называется, имело место.

Это был действительно Николай Шпаковский[5].

«Вспашка» — первая и, к счастью, единственная крупномасштабная попытка в советской литературе сделать коллективизацию темой научно-фантастического романа. Смелость автора поражает. О гражданской войне, которой были посвящены два предыдущих романа Шпаковского, тот знал, по крайней мере, не понаслышке. На этот раз тема «великого перелома в деревне» была перенесена в роман при отсутствии эмпирического опыта автора, исключительно на основе газетных и журнальных публикаций 1930–31 гг., которые — надо отдать должное Шпаковскому — он довольно внимательно изучил. Возможно, именно поэтому книга так пришлась по душе Сталину (а, значит, и Кургузову): очищенная от бытовых мелочей и вполне реальных бедствий, картина вышла отчасти даже трогательная в своей неповторимой сюжетной ходульности. Луна под пером Шпаковского превращалась всего лишь в одну из союзных республик, куда питерский рабочий Петр Глебов посылался с заданием возглавлять «великий перелом».

Как и предыдущие герои Шпаковского (Ковалев в романе «Конница», Денисенко в романе «И на Тихом океане…»), Глебов должен был являть собой, безусловно, сильную личность, неуклонного борца и проч. И, соответственно, как и персонажи двух первых романов, Глебов превращался в alter ego автора — в странного картонного паяца, конгломерат из комплексов и лозунгов. Шпаковскому, заметим, не откажешь в некоторых проблесках дарования: там, где речь идет о той или иной ипостаси «себя, любимого», читать произведение становится даже любопытно. Прилетев на Луну в мифическом «стратолете» (нечто вроде реактивного дирижабля — познания в технике у автора были столь же глубоки, как и у Кургузова), Глебов совершает две вещи: организует в лунном селе Илл (название беззастенчиво украдено у Обольянинова) коммуну и влюбляется в туземку Эл-ли. Причем, если первое дело дается передовому рабочему с «Электросилы» без труда, то с аборигенкой ему еще предстоит помучиться: бедняжка любит Глебова, однако поначалу находится в плену частнособственнических инстинктов и не желает переходить в коммуну. Правда, «перековка» Эл-ли в итоге все-таки происходит. Обнаружив, как весело и счастливо живут илловцы в организованном Глебовом колхозе, она, скрепя сердце, уступает его горячим просьбам.

Для полноты картины не хватало только классовых врагов, а потому во второй части романа (примерно на двухсотой странице) являются и они. Тут автор проявил некую толику странной фантазии. Оказалось, что антропоморфны у Шпаковского только «положительные» селениты, а отрицательные, враги коммуны, внешне напоминают огромных разумных рептилий, слегка уменьшенных динозавров из учебника зоологии. Логично было бы задаться вопросом, на каких же основах сосуществовали до прилета Глебова и, естественно, до колхоза обе эти расы лунян, и почему факт обобществления земли и скота одними стал причиной кровной обиды других. Но Шпаковский и не замечал таких мелочей. Его выдумка позволила отличать «классовых врагов» от трудолюбивых лунитов-колхозников невооруженным взглядом, а заодно делала наглядным чисто газетный штамп насчет «звериного оскала кулачества». Очевидно, что «классовая борьба», по Шпаковскому, превращалась в геноцид чистейшей воды: один разумный вид жителей Луны «искоренял», во имя неких довольно абстрактных (да еще и привнесенных Бог знает откуда) идей, другой разумный вид. И все это — под лозунгом «построения светлого будущего»! Если бы не изнурительная серьезность, с какой Шпаковский нагромождал свои жестокие выдумки, можно было бы даже предположить, что «Вспашка» — необычайно злой и остроумный памфлет и на «коллективизацию», и на всю пропагандистскую литературу о ней. (Кстати говоря, на Западе, где «Вспашку» оперативно перевели уже в 1935 году, многие и полагали роман закамуфлированной смелой сатирой на сталинский режим; Джордж Оруэлл вспоминал, что свою «Ферму животных» он написал не без влияния романа Ник. Шпаковского.) В принципе, пародийным сегодня выглядит даже название романа, ибо всерьез представить мертвый лунный грунт в качестве объекта вспашки и сева, даже сильно напрягшись, невозможно. Сам же Ник. Шпаковский видел в своем названии, напротив, нечто глубоко символичное — первая борозда, проведенная трактором, знаменовала для автора явную победу «светлых» сил над «темными»…

Несмотря на то, что критика высказалась о романе очень и очень благожелательно, большинство авторитетных и уважающих себя представителей критического «цеха» (Бахметьев, Горбунов, Полонский, Кирпотин, Субоцкий и ряд других) предпочли промолчать: явно плыть «против течения» они не собирались, но одновременно не считали нужным лишний раз откровенно лукавить. Некоторые из них втайне определенные надежды связывали с предстоящим съездом писателей. Им казалось, что роспуск РАППа, проповедовавшего жесткую дилемму «союзник или враг», есть явление обнадеживающее. Кое-кто даже наивно полагал Кургузова калифом на час, временной и случайной фигурой, ненадолго возвысившейся только по причине недостаточной адаптации Горького (который сравнительно недавно вернулся из-за границы) к условиям советской страны.

Они, разумеется, глубоко заблуждались.

Собственно говоря, I Съезд писателей СССР обманул очень многие ожидания, а результаты его оказались еще более непредсказуемыми, чем это можно было бы себе представить.

Сам Кургузов, незадолго до 17 августа 1934 года, спровоцировал «утечку информации» из Оргкомитета, а за неделю от открытия Гронский даже выступил перед писателями Москвы с основной программой будущего форума почти официально. Основываясь на этих сведениях и зная, как примерно проходят рутинные заседания того же Оргкомитета, каждый в меру любознательный писатель столицы или Ленинграда мог с большей или меньшей долей уверенности догадываться о будущем ходе и основных перипетиях съезда. Казалось бы, не произойдет ничего экстраординарного. Алексей Максимович сделает доклад «об основных направлениях литературной политики». В прениях обещали быть интересными речь Олеши о своей внутренней писательской эволюции, а также полемическое выступление Эренбурга с критикой «бригадного метода» в литературе (все последующие ораторы стали были бы сочувствовать «перековавшемуся» интеллигенту Олеше и горячо спорить с недораскаянным Эренбургом). Могли оказаться любопытными доклад Радека о зарубежной литературе (его обязаны были поддержать выступления приехавших на форум западных прогрессивных писателей) и доклад Бухарина о поэзии (Николай Иванович, по всеобщему предположению, собирался высмеять Демьяна Бедного, и, как всегда, дать высокую оценку Пастернаку — что опять-таки вызвало бы горячие возражения Суркова, Кирсанова и, конечно, самого оскорбленного Д.Бедного). Доклад Молотова о фантастике и Кирпотина о драматургии не обещали быть особенно интересными: предсовнаркома считался не очень хорошим оратором и в литературе, которую ему поручили «курировать», разбирался посредственно; что касается драматургии, то съезд собирался в межсезонье, когда предмета для разговора, по сути, не было (кроме дежурных филиппик по поводу белогвардейцев во МХАТе — спектакль «Дни Турбиных» — ничего нельзя было бы ожидать). По окончании всех прений должны были быть оглашены приветственные телеграммы Сталину и правительству и выбраны рабочие органы нового писательского объединения. После чего съезд должен был бы торжественно закрыться. Называли даже точную дату закрытия — 1 сентября. Съезд и вправду закрылся в этот день. Что до остального, то, хотя многие предположения и оправдались, никто не предвидел главного…