Мариэтта Чудакова - Новые работы 2003—2006

705

Это свойство отпечаталось в его текстах автобиографического русла: «Однажды ночью я поднял голову и удивился. <…> было совершенно светло. <…> – Боже! Это апрель! – воскликнул я, почему-то испугавшись, и крупно написал: „Конец“ („Записки покойника“, IV, 406).

В полный голос этот мотив как мотив вины не только всех, но каждого в самом допущении братоубийственной войны, заявлен, как выяснилось впоследствии, уже в первом, долгое время остававшемся неизвестном, литературном выступлении Булгакова – статье 1919 года «Грядущие перспективы».

Лагин Л. Старик Хоттабыч. [М.,] 1940. С. 65. Далее в тексте указания на страницы именно по первому изданию 1940 года; последующие авторские советские издания – 1957, 1973 и др. годов – безнадежно испорчены огромными конъюнктурными вставками.

Воланд представляется Ивану Бездомному и Берлиозу как «специалист по черной магии» (с. 18), а название главы о сеансе в Варьете – «Черная магия и ее разоблачение» (с. 115).

Заметка на полях – когда «ученый-овцевод» идет в хлев полюбоваться на счастливо оказавшихся в его институте баранов необычной породы, он слышит из хлева «гул человеческих голосов и прерывистый лязг цепей», а войдя, «застыл, как пораженный громом. Бараны бесследно пропали! Вместо баранов в стойлах метались около двух десятков мужчин, прикованных цепями за ноги к стене». Одна из жертв кричит: «—… Вы нас трое суток держите в этих дурацких стойлах. Да снимите вы наконец эти идиотские цепи с наших ног!» Можно предположить, что именно эта сцена, впечатление от которой с детства застревает в памяти, дала ход к построению поражающей читателя своей изощренностью сцены в повести Пелевина «Македонская критика французской мысли»: «Находившиеся в ячейках люди были подвешены на специальных ремнях в позе, напоминающей положение животного в стойле. Их руки и ноги были пристегнуты кожаными лямками ко вбитым в бетонный пол костылям…» (Пелевин В. Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда. М., 2004. С. 296).

Ср. еще лексический повтор в сцене сеанса в Варьете – Бенгальского Фагот «выпроводил со сцены со словами: – Катитесь отсюда! Без вас веселей» (с. 124).

Киев-город [июль 1923] // Булгаков М. Собр. соч. в 5 томах. Т. 2. М., 1989. С. 307.

Когда все мы размышляли над секретом своего восторга при первых чтениях романа, А. П. Чудаков записал для меня на карточке главные слагаемые «удовольствия» читателя Булгакова: «1. Наказание негодяев. 2. Беспредельность возможностей».

См. работы А. П. Чудакова – в сборнике «Слово—вещь—мир: От Пушкина до Толстого» (М., 1992) и др.

Ср. хотя бы: «Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том…» и т. д. («Эпилог» романа Булгакова. Т. 5. С. 373).

См. об этом подробней в статье «Язык распавшейся цивилизации» в наст. изд.

Булгаков М. Собр. соч. в 5 томах. Т. 5. М., 1990. С. 447.

Впервые проблема массовой гибели крупных ученых еще до начала террора была поставлена в работе Ф. Ф. Перченка (под псевдонимом И. Вознесенский) «Имена и судьбы: Над юбилейным списком АН» (Память: Исторический сборник. Вып. 1. М., 1976 – Нью-Йорк, 1978. С. 353–410; там же – цитаты из некрологов, подтверждающих духовные причины безвременной смерти), в дальнейшем продолженной до последних месяцев жизни автора (см.: Перченок Ф. Ф. К истории Академии наук: снова имена и судьбы… Список репрессированных членов Академии наук // In memoriam: Исторический сборник памяти Ф. Ф. Перченка. М., СПб., 1995. С. 141–210. Ср. там же характеристику Ф. Ф. Перченка, прямо относящуюся к нашей теме, в воспоминаниях Л. Горштейн «Совершенно другой…»: «Пока есть такие люди, как Феликс, в этой стране можно жить и на что-то надеяться. Последующее мое знакомство с разными странами утвердило меня и еще в одной мысли: таких людей, как Феликс, может производить только Россия и жить они могут только в России», с. 429).

Акад. В. В. Виноградов, арестованный тогда же, писал в КГБ в 1964 г., что «процесс славистов-филологов в 1934 г. сильно ослабил базу нашего славяноведения. Почти половина крупнейших русских славистов была так или иначе отстранена от науки или уничтожена. Прекратили свою научно-исследовательскую деятельность академики В. Н. Перетц и М. Н. Сперанский. Уже не вернулись к науке умершие в концлагерях и ссылке чл. – корр. Акад. наук Н. Н. Дурново и Г. А. Ильинский. Вскоре после освобождения умер от рака чл. – корр. А. М. Селищев. Повесился на другой день после выпуска из тюрьмы проф. Н. Л. Туницкий» (цит. по: Чудаков А. П. В. В. Виноградов: арест, тюрьма, ссылка, наука // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига—М., 1995–1996. С. 489). «Результаты разгрома культурного наследия в 1928–1933 гг. страшны. <…> Были брошены за решетку замечательные знатоки старины и искусства в столицах, скромные, но полезные музейные работники и краеведы в провинциях» (Формозов А. А. Русские археологи в период тоталитаризма: Историографические очерки. М., 2004. С. 285).

Разгон Л. Плен в своем отечестве. М., 1994. С. 138.

В тех случаях, когда ссыльным разрешали преподавать, эффект нередко оказывался весьма внушительным. Будущий писатель Ю. О. Домбровский был первый раз (из четырех) арестован в 1933 году и сослан в Алма-Ату, где стал учителем литературы в школе. В воспоминаниях его коллег рассказывается, «что это было за чудо – уроки Домбровского. Туда стекались все учителя и все ученики. Ребята толпами ходили за ним по улицам Алма-Аты, готовы были носить его на руках. В Казахстане Домбровский стал великим просветителем…» (Берзер А. Хранитель огня // Домбровский Ю. Хранитель древности. Факультет ненужных вещей: Роман в двух книгах. М., 1990. С. 604).

Таким же примерно было, видимо, преподавание ссыльной дворянки Т. А. Аксаковой-Сиверс в школе рабочей молодежи в Вятских Полянах (см. в наст. изд. статью «Поколение 1890-х годов в Советской России»). Огромная просветительская работа ссыльных образованных людей в далеких углах России в конце 1920-х – начале 1950-х годов, сказавшаяся, в частности, на качестве среднего образования, – тема, ждущая пристального исследования. Это относится и к образовательной деятельности советских зэков в лагерях. Ю. И. Чирков, арестованный в 15 лет и отправленный в 1935 году в Соловки, сразу составил план своего самообразования и обратился за помощью к профессорам, благо в Соловках были представлены все решительно области знания – лучшего применения специалистам не нашли. И хотя слушать эти лекции мальчику пришлось недолго (в 1937 году большинство профессоров было расстреляно), заряда хватило и на 19 лет лагерей и ссылки, и на последующую деятельность – он стал известным ученым, доктором географических наук, заведовал кафедрой в Тимирязевской академии и т. д. (см. воспоминания Ю. И. Чиркова «А было все так…», М., 1991, а также: Возвращение имени: Алексей Феодосьевич Вангенгейм. М., 2005. С. 67–69).

См. в наст. изд. статью «Советский лексикон в романе Булгакова» (на слово «товарищ»).

Разгон Л. Указ. соч. С. 145.

Один из огромного множества примеров: меньшевик В. О. Цедербаум (партийное имя Левицкий) после одного из первых арестов советского времени произвел такое впечатление на сокамерников-воров, что один из них, освободившись, по собственной инициативе привез его семье подарки и на коленях умолял принять их – купленные «на честные деньги в благодарность за его человеческое отношение к сокамерникам»; другой же сокамерник (уже по последней посадке 1937 года) «говорил о нем как о подлинном герое, единственном среди массы раздавленных и морально растоптанных людей, кто несмотря на все муки и физические страдания, которые ему приходилось переносить, сохранял свое человеческое достоинство, поддерживал товарищей по несчастью, по большей части очень далеких от него и чуждых по духу» (Гутнова Е. В. Пережитое. М., 2001. С. 15–16).

Редкий образец – работа А. А. Формозова, объясняющего во вступлении к своей книге: «Мне хочется понять, как в годы тоталитаризма жили, работали и сумели немало сделать наши ученые», имея в виду главным образом конец 1920-х – 1930-е годы, поскольку «существует уже некая традиция в характеристике названного периода – казенно-панегирическая» (Формозов А. А. Указ. соч. С. 10). Да, приходится признать: прорывы конца 1980-х – первой половины 1990-х довольно успешно погашены в последующие годы. Недаром книгу Формозова не удалось напечатать в академическом издательстве – академическое начальство уверяло его, что «периода тоталитаризма» в истории отечества не существовало; о ней и близкой к ней по целям книге историка Р. Ш. Ганелина (Советские историки: о чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х – 1970-х годах. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 2006) – в нашей статье «Разговорчики в строю» (The New Times. 2007. № 15).