Ангел Богданович - Великая годовщина – пятидесятилетия смерти Гоголя

Этотъ чувствительный для адскаго самолюбія Гоголя ударъ былъ однако ничтоженъ въ сравненіи съ удручающими отзывами именно тѣхъ, кто прежде благоговѣлъ предъ нимъ, какъ предъ "величайшимъ писателемъ времени". По словамъ проф. Кирпичникова, "изъ лицъ, прикосновенныхъ къ русской литературѣ и познакомившихся съ "Выбранными мѣстами", болѣе 90 процентовъ оказалось противъ него". Даже великосвѣтскія поклонницы новаго пророка вынуждены сознаться, что эффектъ книги совершенно неожиданный. Такъ, гр. С. М. Сологубъ пишетъ: "Критики столь язвительны, разборъ вашихъ писемъ такъ немилосердно строгъ и насмѣшливъ и выведенныя заключенія изъ собственныхъ вашихъ словъ и сужденій такъ странны и преувеличены, что я считаю лишнимъ упоминать о нихъ здѣсь, руководствуясь этимъ правиломъ: плетью обуха не перешибешь". Этимъ "обухомъ" оказалось общее возмущенное чувство стыда и обиды за Гоголя, а въ друзьяхъ и поклонникахъ – и за себя. Вопреки ихъ ожиданіямъ, Гоголь, что называется, "повелъ себя неприлично", "понесъ дичь" и выказалъ себя такимъ "моветономъ", что даже у самыхъ заядлыхъ хвалителей его не хватило духу выступить на его защиту. Дѣло было погибшее и настолько погибшее, что только Смирнова да еще небольшой кружокъ обскурантовъ, ханжей и мистиковъ въ духѣ византизма, рѣшился отстаивать его.

Самъ Гоголь вначалѣ еще не даетъ себѣ отчета, что онъ надѣлалъ, и пытается, по обыкновенію, хитрить и выкручиваться. Его книга только попытка узнать мнѣніе другихъ о положеніи Россіи. "Письма эти вызвали бы отвѣты; отвѣты эти дали бы мнѣ свѣдѣнія. Мнѣ нужно много набрать званій; мнѣ нужно хорошо звать Россію" – для работы надъ второю частью "Мертвыхъ душъ". Увѣряеть, что "почти нарочно" помѣстилъ въ своей книгѣ много такихъ мѣстъ, которыя заносчивостью тона способны "задрать за живое и разсердить читателя", такъ какъ "русскаго человѣка до тѣхъ поръ не заставишь говорить, покуда не разсердишь его и не выведешь изъ терпѣнія". Потомъ, какъ набалованный и слабый человѣкъ, "старается всю отвѣтственность въ неудачѣ книжки возложить на своихъ близорукихъ поклонниковъ, которые слишкомъ торопили его и приставали къ нему". Но въ концѣ концовъ падаетъ духомъ и признается, что "размахнулся въ своей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣетъ духу заглянуть въ нее".

Знаменитое письмо Бѣлинскаго довершило ударъ, нанесенный ему общественнымъ мнѣніемъ. "Душа моя изнемогла, – пишетъ онъ ему въ отвѣтъ. – Могу сказать, что не осталось чувствительныхъ струнъ, которымъ не было бы нанесено пораженіе еще прежде, нежели я получилъ письмо ваше. Письмо ваше я прочелъ почти безчувственно, но тѣмъ не менѣе былъ не въ силахъ отвѣчать. Да и что мнѣ отвѣчать! Богъ вѣсть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды"… Такое признаніе послѣ всего, что было сказано въ "Выбранныхъ Мѣстахъ", являлось для Гоголя отказомъ отъ учительства и пророческихъ откровеній. Въ другомъ письмѣ (къ Анненкову) онъ, по словамъ проф Кирпичникова, "какъ-бы взываетъ къ милосердію самаго благороднаго изъ своихъ противниковъ" (Бѣлинскаго), чувствуя себя глубоко виноватымъ, хотя потомъ въ письмахъ къ другимъ онъ же передаетъ впечатлѣніе отъ письма Бѣлинскаго и свой отвѣтъ на него уже въ совершенно другомъ тонѣ. По этому поводу проф. Кирпичниковъ замѣчаетъ: – "такая тенденціозная передача фактовъ, по моему глубокому убѣжденію, не есть умственное коварство или ложь, но результатъ той наклонности и умѣнья приспособляться къ людямъ и положеніямъ, которая замѣчается и въ скромномъ Гоголѣ-юношѣ, и въ прославленномъ авторѣ "Ревизора". Эта приспособляемость тѣсно связана съ живымъ воображеніемъ: обдумывая письма, онъ представляетъ себѣ того, кому пишетъ, и беретъ тотъ тонъ, какой онъ взялъ-бы въ разговорѣ съ нимъ".

Несомнѣнно, что горячій и убѣдительный тонъ Бѣлинскаго подѣйствовалъ на Гоголя сильно. "Съ тѣхъ поръ Бѣлинскій для него не литературный наѣздникъ, а одинъ изъ неглупыхъ людей и пріятелей, не безъ нѣкотораго основанія считающій его книгу вредной". Также вредной призналъ ее и Аксаковъ, "и такое удивительное согласіе двухъ представителей враждующихъ лагерей, людей идеальной прямоты и честности и знатоковъ искусства, не могло не оказать сильнаго и благотворнаго вліянія на самоувѣреннаго, упорнаго, но геніально-умнаго малоросса", заключаетъ авторъ.

Къ великой печали всѣхъ истинныхъ цѣнителей таланта Гоголя, побѣда осталась не за Бѣлинскимъ и Аксаковымъ. Повернуть снова на путь творчества, отказаться отъ роли учителя и открыто признать свою ошибку Гоголь уже не могъ. Самолюбивый до болѣзненности и захваленный не въ мѣру, онъ не могъ примириться съ неудачей "Выбранныхъ мѣстъ" и все больше погружался въ ханжество и мистику, куда его усердно тянули Смирнова, Толстой, Стурдза при помощи пресловутаго ржевскаго проповѣдника о. Матвѣя Константиновскаго. Въ мучительной борьбѣ, которая несомнѣнно свела его преждевременно въ могилу, Гоголь не имѣлъ возлѣ себя никого, кто поддержалъ-бы его въ свѣтлые промежутки, чей авторитетъ былъ-бы достаточно силенъ, чтобы противостать комплоту ханжей, тѣсно окружавшихъ несчастнаго писателя и уже взиравшихъ на него, какъ на славнѣйшую жертву, какую они могли-бы принести своему византійскому Богу. Мракъ, нависшій надъ русской жизнью съ конца сороковыхъ годовъ, гробовое молчаніе, воцарившееся въ литературѣ подъ гнетомъ знаменитаго Бутурлина, въ значительной степени усилили меланхолическое настроеніе, свойственное Гоголю вообще, и помогли развиться тому отчаянію, которое и привело къ катастрофѣ, такъ прежде-временно лишившей Россію одного изъ лучшихъ ея сыновъ. Такимъ образомъ Гоголь палъ жертвой не столько своей слабости, сколько жестокихъ условій, при которыхъ ему довелось жить и дѣйствовать. Онъ не былъ душевно-больнымъ, когда печаталъ свою "переписку", но глубокое разочарованіе, послѣдовавшее затѣмъ, упадокъ творческой способности и сознаніе ошибки, имъ совершенной – надломили его силы. Въ теченіе послѣдующихъ лѣтъ онъ уже не былъ прежнимъ Гоголемъ, творцомъ "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". Все послѣдующее время было въ сущности сплошной мучительной агоніей, безуспѣшными порывами къ творческой работѣ, которая не давалась, а вслѣдъ затѣмъ наступалъ такой упадокъ духа, когда несчастный писатель хватался за все, лишь бы найти успокоеніе для своей пошатнувшейся гордости, какъ писателя. Въ это-то время имъ и овладѣлъ о. Матвѣй и его присные. Имъ досталась одна тѣнь прежняго величія, надъ которой они и могли торжествовать легкую побѣду. Но что Гоголь и въ эти минуты роковой слабости пытался все-таки бороться съ ними, показываютъ обстоятельства его смерти. Онъ не примирился и ушелъ скорѣе подавленный, разбитый, уничтоженный, но не примиренный. Иначе, откуда эти муки послѣднихъ минутъ, этотъ странный конецъ, такъ похожій на сознательное самоубійство? Онъ отдалъ имъ свое творчество, уничтожилъ вторую часть "Мертвыхъ душъ", уничтожилъ и многое другое, что было у него въ рукописяхъ, но одного не могъ отдать – свободы духа, которую требовали у него ослѣпленные враги ея, и унесъ ее съ собой, какъ горькую жалобу къ Тому, Кого онъ, конечно, понималъ лучше, чѣмъ окружавшіе его фанатики.

Побѣда ихъ была, слѣдовательно, далеко не полной и превратилась скорѣе въ пораженіе, такъ какъ жертва, въ концѣ концовъ, ускользнула, а то, что осталось отъ нея въ наслѣдіе потомству, принесло пышный плодъ, заставившій всецѣло забыть всѣ ошибки писателя, на которыхъ имъ хотѣлось бы обосновать славу его. Такъ жизнь торжествовала побѣду надъ смертью, и нынѣ въ пятидесятилѣтнюю годовщину печальной кончины великаго писателя мы можемъ вдвойнѣ чествовать его: и какъ творца русской литературы, давшаго ей то направленіе, отъ котораго она никогда потомъ не уклонялась, и какъ человѣка, мучительно алкавшаго правды и своею смертью запечатлѣвшаго вѣковѣчную истину, что жизнь только въ свободѣ духа, а не въ отреченіи отъ нея. Онъ далъ намъ великій урокъ. Не будемъ же забывать его, и если иногда кажется, что беретъ верхъ иное начало, то это лишь иллюзія, самообманъ, временное затменіе, "туманъ предъ зарею", какъ было и въ тѣ дни, когда Гоголь въ мукахъ сомнѣнія кончалъ свою жизнь. А заря возрожденія была уже такъ близко, міръ крѣпостничества, такъ имъ осмѣянный, доживалъ послѣднія минуты, и подъ неподвижной, мертвой поверхностью уже кипѣла новая жизнь.

Февраль 1902 г.