Ангел Богданович - «Воскресение», роман Л. Толстого

Единственное, до извѣстной степени человѣческое лицо, съ которымъ сталкивается Нехлюдовъ, это его бывшій товарищъ Селенинъ, по крайней мѣрѣ, въ немъ еще живо чувство не внѣшней, а внутренней порядочности. Но и онъ уже почти совсѣмъ отравленъ мертвечиной бюрократіи, и для него важнѣе форма, а не сущность. Онъ стоитъ за отказъ въ пересмотрѣ дѣла Катюши только потому, что не соблюдена формальность – "надо было записать въ протоколъ". Этого не сдѣлано, и пусть гибнетъ человѣкъ. Встрѣча съ Селенинымъ является послѣднимъ толчкомъ, окончательно заставляющимъ Нехлюдова махнуть рукой на этотъ мертвый кругъ, гдѣ онъ нѣкогда вращался. Примѣръ Селенина, когда-то такого правдиваго, вѣрнаго, честнаго и чистаго, котораго этотъ кругъ все-таки превратилъ въ мумію,– убѣждаетъ его, что для живой души, для хорошей, умной и честной работы на пользу людей здѣсь нѣтъ мѣста. И служба, и семьи здѣсь все "не то", одна ложь и взаимный обманъ. Въ то же время есть что-то подкупающее и заманчивое въ тѣхъ мягкихъ, культурно-утонченныхъ формахъ, въ которыя отлились здѣсь ложь и обманъ. Нехлюдовъ это испытываетъ на себѣ въ мимолетномъ флиртѣ, завязывающемся у него съ женой того больного чиновника. отъ котораго зависитъ судьба политическихъ. У него возникаетъ мучительное сомнѣніе. "Хорошо ли я сдѣлаю, уѣхавъ въ Сибирь? И хорошо ли сдѣлаю, лишивъ себя богатства?" Но разъ понявъ ложь всего этого круга, онъ уже не можетъ вернуться туда, его гонитъ чувство гадливости, какое онъ испытываетъ отъ общаго лганія, взаимнаго лицемѣрія и чудовищной наглости царящаго здѣсь животнаго эгоизма. И прежде приходилось ему испытывать такое же ощущеніе гадливости, въ тѣ минуты, когда онъ производилъ, по его выраженію, "чистку души", но раньше дальше "чистки" дѣло не шло. Очищенную душу онъ снова и не медля засорялъ тѣмъ же хламомъ. Теперь въ его душѣ была забота, много заботъ о другихъ, о самыхъ важныхъ для нихъ дѣлахъ, и эта забота не позволила ему удаляться съ избранной дороги.

Изъ Петербурга Нехлюдовъ возвращается наполовину возрожденнымъ и вполнѣ воскресаетъ къ новой жизни, пройдя тягостный путь отъ Москвы до Иркутска по ужаснымъ этапамъ вмѣстѣ съ партіей, въ которой идетъ Маслова. Третья часть, самая краткая, видимо много-много сокращенная, едва ли не самая интересная, хотя и не такъ сильно написана, какъ первая. Въ литературѣ послѣдняго времени впервые выступаютъ здѣсь политическіе ссыльные, съ которыми удается Нехлюдову помѣстить Маслову и тѣмъ уберечь ее отъ ужасовъ уголовной среды. Огромный талантъ, его несравненная психологическая проницательность помогли Толстому справиться съ этой новой задачей. Онъ обрисовалъ рядъ типовъ политическихъ ссыльныхъ, избѣжавъ двухъ крайностей – не возводя на пьедесталъ и не принизивъ ихъ. Они вышли у него такими же живыми людьми, какъ и остальные, кого только онъ коснулся своимъ магическимъ творческимъ перомъ. Онъ сумѣлъ подмѣтить въ нихъ и то, что сближаетъ ихъ съ обыкновенными людьми, и то, что выдѣляетъ ихъ изъ ряда обыкновенныхъ. Художественная перспектива соблюдена съ поразительной вѣрностью, и въ свою огромную галлерею типовъ Толстой ввелъ рядъ новыхъ. Послѣдующей литературѣ остается только ихъ дополнять и развивать,– тонъ данъ вѣрный и путь указанъ настоящій.

Нехлюдовъ, видя ихъ благотворное вліяніе на Маслову, сближается съ ними дорогой и, узнавъ ихъ ближе, убѣждается, "что это не были сплошные злодѣи, какъ ихъ представляли себѣ многіе, и не были сплошные герои, какими нѣкоторые изъ нихъ считали людей своей партіи, а были обыкновенные люди, между которыми были, какъ и вездѣ, хорошіе и дурные, и средніе люди. Были между ними и такіе, которые руководствовались эгоистическими, тщеславными мотивами; большинство же было привлечено знакомымъ Нехлюдову, по военному времени, желаніемъ опасности, риска, наслажденіемъ игры своей жизнью, чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодежи… Это были такіе же люди, какъ и всѣ, но съ тою разницей, что тѣ изъ нихъ, которые были выше средняго уровня, были гораздо выше его, тѣ же, которые были ниже средняго уровня, были гораздо ниже его, представляя изъ себя часто людей несправедливыхъ, притворяющихся и вмѣстѣ съ тѣмъ самоувѣренныхъ и гордыхъ".

Въ описаніи Толстого, однако, большинство, если не всѣ, несомнѣнно выше того средняго уровня, которымъ ихъ мѣряетъ авторъ. Только одинъ, нѣкто Новодворовъ, производитъ нѣсколько иное впечатлѣніе, и Нехлюдовъ, "не смотря на то благодушное настроеніе, въ которомъ онъ находился во время путешествія", не любитъ его и даже презираетъ въ душѣ. Всѣ портреты набросаны бѣгло, за исключеніемъ двухъ – дѣвушки Марьи Павловны и Симонсона, къ которымъ Толстой постоянно возвращается, рисуя ихъ съ необычайной теплотой и любовью. Первая является у него олицетвореніемъ истинной дѣйственной доброты и дѣятельной любви къ людямъ, идеаломъ настоящаго человѣка. Одинъ изъ ея товарищей, тотъ самый Новодворовъ, столь несимпатичный автору, шутя, говоритъ про нее, что она предается спорту благотворенія. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенія другимъ. И этотъ спортъ сдѣлался привычкой, сдѣлался дѣломъ ея жизни. И дѣлала она это такъ естественно, что всѣ, знавшіе ее, уже не цѣнили, а требовали этого". Другой, Симонсонъ, выступаетъ олицетвореніемъ самостоятельной мысли, всецѣло стремящейся къ правдѣ жизни. Онъ никогда не подчиняется чужому мнѣнію, а только голосу собственнаго разума, и что признаетъ правильнымъ, тому слѣдуетъ неуклонно. Съ людьми онъ былъ кротокъ и скроменъ, но "когда онъ рѣшилъ что-нибудь, ничто уже не могло остановить его".

Эти два человѣка оказали рѣшительное вліяніе на судьбу Масловой. Марья Павловна своей любовью къ ней, какъ къ несчастной, нуждающейся въ помощи. Симонсонъ тѣмъ, что горячо и безповоротно полюбилъ ее. "Маслова женскимъ чутьемъ очень скоро догадалась объ этомъ, и сознаніе того, что она могла возбудить любовь въ такомъ необыкновенномъ человѣкѣ, подняло ее въ ея собственномъ мнѣніи. Нехлюдовъ предлагалъ ей бракъ по великодушію и по тому, что было прежде, но Симонсовъ любилъ ее такою, какою она была теперь, и любилъ прямо за то, что любиль". Судьба Катюши рѣшилась такимъ образомъ, и Толстой сумѣлъ сдѣлать это рѣшеніе вполнѣ жизненнымъ и простымъ. Окончательное преображеніе Катюши въ обществѣ хорошихъ людей подъ вліяніемъ двухъ равно сильныхъ чувствъ вполнѣ естественно. Не испорченная, по существу здоровая и хорошая натура дѣвушки очнулась изъ подъ наслоенія житейскаго хлама и проявила себя такою, какою она была до роковой для нея встрѣчи съ Нехлюдовымъ. Катюша нѣсколько колеблется между Нехлюдовымъ и Симонсономъ. Перваго она сама любитъ, старое чувство къ нему не могло не проснуться при видѣ его раскаянія и тѣхъ усилій, какія онъ дѣлалъ для облегченія ея жизни. Второй любитъ ее, и она принимаетъ его предложеніе. Съ тѣмъ же женскимъ инстинктомъ она поняла, что въ Нехлюдовѣ говоритъ только великодушіе, а не любовь къ ней, и что жизнь съ нимъ въ Сибири превратилась бы для обоихъ въ своего рода каторгу. Ее подавляла бы ежедневно мысль о его великодушіи, его – сознаніе необходимости выполнить долгъ до конца. Тогда какъ Симонсонъ предлагалъ ей чистое и горячее чувство, жизнь на правахъ равной съ равнымъ, общее дѣло и общіе интересы. Въ этомъ рѣшеніи ея сказывается полная побѣда прежней Катюши, только возвышенной и очищенной страданіемъ, надъ грѣшной Катюшей, какою встрѣтилъ ее Нехлюдовъ на скамьѣ подсудимыхъ. Она вторично приноситъ ему себя въ жертву, сознательно отказываясь отъ любимаго человѣка, чтобы не испортить ему жизни.

Катюша, дѣйствительно, воскресла. Какъ бы ни сложилась ея дальнѣйшая жизнь, будетъ она счастлива съ новымъ мужемъ или нѣтъ – это уже не важно. Одно несмнѣнно – это будетъ жизнь хорошихъ людей, тружениковъ, честно несущихъ крестъ свой и въ мѣру силъ помогающихъ другимъ нести его. Иное дѣло Нехлюдовъ. Онъ тоже преобразился, и для него нѣтъ возврата къ прежней, сытой и праздной, жизни тунеядца, жизни гриба-паразита, высасывающаго соки изъ благороднаго дерева. Онъ понялъ это при послѣднемъ свиданіи съ Катюшей. Одинъ моментъ на него напала слабость, когда онъ видѣлъ счастливую семейную чету въ губернаторскомъ домѣ, "и ему стало завидно и захотѣлось себѣ такого же изящнаго, чистаго какъ ему казалось, счастья". Но то, что онъ снова увидѣлъ въ тюрьмѣ, пробудило его. То, что было въ домѣ генерала, то былъ сонъ, а это, все то, что онъ видѣлъ теперь, и вся та дѣятельность, которую вызывало и которой требовало отъ него все то, что онъ видѣлъ, была настоящая жизнь, настоящая дѣйствительность". Только усыпленные и ослѣпленные "изящнымъ и чистымъ" личнымъ счастьемъ могутъ чувствовать себя далекими отъ ужаса этой настоящей жизни. Кто разъ пробудился и понялъ эту дѣйствительную жизнь, лишенную всякихъ прикрасъ изящества и чистоты, тотъ не можетъ искать для себя такого личнаго счастья. Для него – иной путь, иное счастье.