Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

Из Петербурга Плетнев послал свое стихотворение Пушкину в Кишинев осенью 1822 г., и Пушкин в ответном письме (декабрь?), от которого до нас дошел лишь черновик, приложил все усилия, чтобы утешить страдающего любителя муз и приписать свои «легкомысленные строки» о стиле Плетнева «так называемой хандре», которой он бывает подвержен. «Не подумай однако, — продолжает Пушкин в своем черновике, — что я не умею ценить неоспоримого твоего дарования… Когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев».

Посвящение Пушкина всего лишь стихотворное продолжение этих сказанных из лучших побуждений, но льстивых слов — и на целых пятнадцать лет этот альбатрос повис на шее нашего поэта.

Посвящение — не только благожелательное послание другу, которого надо утешить; в нем не только намечаются некоторые настроения и темы романа, но также предвосхищаются три структурообразующих приема, которые автор будет использовать на протяжении всего романа: 1) деепричастные обороты; 2) ряды определений и 3) перечисления.

Открывающие Посвящение деепричастные обороты, как нередко случается у Пушкина, пронизывают весь текст; места их присоединения не определены. Эти стихи могут быть поняты следующим образом: «Поскольку я не собираюсь забавлять свет и поскольку мой главный интерес — мнение моих друзей, я хотел бы предложить тебе нечто лучшее, чем это»; но придаточные предложения могут быть связаны с главным предложением и иначе: «Я хотел бы заботиться только о мнении моих друзей; тогда я смог бы предложить тебе нечто лучшее».

Первое четверостишие сопровождается далее определениями и перечнем, который я называю «классификацией»: «Мой дар должен бы стать более достойным тебя и твоей прекрасной души. Твоя душа состоит из: 1) святой мечты, 2) живой и ясной поэзии, 3) высоких дум и 4) простоты. Но все равно — прими собранье пестрых глав, которые [здесь следует определение дара]: 1) полусмешные, 2) полупечальные, 3) простонародные (или „реалистические“) и 4) идеальные. Этот дар является также небрежным плодом [здесь следует классификация]: 1) бессонниц, 2) легких вдохновений, 3) незрелых и увядших лет, 4) ума холодных наблюдений и 5) сердца горестных замет».

1 Прием начинать посвящение (или обращение) с отрицания весьма распространен. В Англии этот прием восходит к семнадцатому веку. Эпистолярное посвящение к поэме «Лето» (1727) Джеймса Томсона, обращенное к достопочтенному мистеру Додингтону (Джордж Бабб Додингтон, барон Мельком, 1691–1762), начинается подобным образом: «Не моя цель…».

4–5 Залог… / души прекрасной. Фр. «gage… d'une belle âme» — обычный лирический галлицизм того времени. «Vous verrez quelle belle âme est ce Жуковский» <«Вы увидите, что за прекрасная душа этот Жуковский»>, — писал по-французски Пушкин Прасковье Осиповой 29 июля 1825 г.

6 Святой исполненной мечты. Некоторые издатели имели склонность принять за последнюю волю забавную опечатку издания 1837 г. — слитное написание «святоисполненной» (невозможное словосочетание). Я подозреваю, что корректор (сам Пушкин?), заметив опечатку — «святои исполненной», поставил диакритический знак над «и» (й) столь грубо, что он коснулся последней буквы первого слова таким образом, что можно было воспринять его как соединение воедино обоих слов.

10 Прими. «Принять» означает обычно «соглашаться», это включает в себя идею «взять», которая преобладает здесь.

11–17 Ср.: Джеймс Битти (1735–1803), письмо XIII к доктору Блеклоку 22 сент. 1766 г.: «Недавно я начал поэму [ „Менестрель“, 1771, 1774] в стиле Спенсера, его строфой. Я хочу дать в ней полный простор моим склонностям и сделать ее то шутливой, то возвышенной, то описательной, то сентиментальной, нежной или сапфической — как подскажет настроение» <пер. В. Левика> (Сэр Уильям Форбс. О жизни и сочинениях Джеймса Битти [изд. 2-е, Эдинбург, 1807] I, 113).

Байрон цитирует эти строки в своем предисловии к первым двум песням (февраль 1812 г.) «Чайльд-Гарольда», и это вполне совпадает с замыслом Пушкина. Во французском переводе «Чайльд-Гарольда», выполненном Пишо (1822), это место читается: «…en passant tour à tour du ton plaisant au pathétique, du descriptif au sentimental, et du tendre au satirique, selon le caprice de mon humeur» (Œuvres de Lord Byron. [1822], vol. II).

15, 17 лет… замет. Улучшенный вариант строк Е. Баратынского из поэмы «Пиры» (1821):

Здесь есть и более любопытный, хотя более слабый отголосок, — а именно двух строк (7–8) из 23-строчного стихотворения К. Батюшкова «К друзьям», опубликованного в качестве посвящения ко второй части (октябрь 1817 г.) его «Опытов в стихах и прозе»:

К. Вяземский. Князь Петр Вяземский (1792–1878) — поэт второго ряда, находившийся под губительным воздействием французского рифмоплета Пьера Жана Беранже; несмотря на это, он прекрасно владел словом, обладал хорошим прозаическим стилем, был блистательным (но не всегда надежным) мемуаристом, критиком и острословом. Пушкин его очень любил и состязался с ним в непристойных метафорах (см. их письма). Он был приверженцем Карамзина, крестником Разума, поборником Романтизма и ирландцем со стороны матери (О'Рили).

Вяземский, будучи первым, кому Пушкин сообщил (4 нояб. 1823 г.), что пишет «ЕО», сыграл при этом замечательно завидную роль: его имя значится в начале романа (эпиграф из его «Первого снега», строка 76; см. также главу Пятую, III, где Вяземский сопоставляется с Баратынским); о нем напоминает игра слов при описании путешествия Татьяны в Москву (см. примеч. 42 Пушкина и мои коммент. к главе Седьмой, XXXIV, 1 о Мак-Еве); а затем как доверенное лицо автора Вяземский приходит на помощь Татьяне в Москве во время одного скучного раута (см. коммент. к главе Седьмой, XLIX, 10).

«Первый снег» (написан в 1816–19 г., опубл. в 1822 г.[4]) состоит из 105 свободно рифмуемых строк шестистопного ямба. Пусть приветствует весну «нежный баловень» Юга, где «тень душистее, красноречивей воды»; я «сын пасмурных небес» Севера, «обыкший к свисту вьюг», и я «приветствую первый снег» — такова суть начала стихотворения. Далее следует описание «скучной осени», а затем волшебницы зимы: «Лазурью светлою горят небес вершины; / Блестящей скатертью подернулись долины; / Там темный изумруд, посыпав серебром, / На мрачной сосне он разрисовал узоры… / Цепями льдистыми покорный пруд скован / И синим зеркалом сравнялся в берегах». Эти образы повторены Пушкиным, но гораздо ярче, в 1826 г. («ЕО», глава Пятая, I) и особенно в 1829 г. («Зимнее утро», стихотворение, написанное четырехстопным ямбом). Все это занимает первую треть стихотворения Вяземского. Затем следует описание смелых конькобежцев, празднующих «зимы ожиданный возврат» (ср.: «ЕО», глава Четвертая, XLII, конец 1825 г.); далее мимолетное впечатление от охоты на зайца («взор нетерпеливый / Допрашивает след добычи торопливой») и иное — румяные щеки красавицы младой алеют на морозе (оба образа нашли отзвук в написанном александринами стихотворении Пушкина «Зима», 1829). Прогулка в санях (упомянутая в «ЕО», глава Пятая, III, 5–11) сравнивается (строки 75–76) с бегом юности:

(Стихотворение, повторяю, написано шестистопным ямбом, но все, что превышает восемь или десять слогов, заставляет переводчика перегружать эти строки пустыми словами. Первая строка вызвала критику Шишкова — см. коммент. к главе Восьмой, XIV, 13, — как галлицизм: «ainsi glisse la jeune ardeur»; вторую строку Пушкин использовал как эпиграф к своей главе).

Вяземский продолжает: «Счастливые лета!… Но что я говорю? [псевдоклассический галлицизм: „que dis-je“]… И самая любовь, нам изменив… Но в памяти души живут души утраты… [и с этим тайным воспоминанием я клянусь всегда приветствовать — не тебя „красивая весна“, а тебя]:

Язык стихотворения пышен, отчасти архаичен и изобилует характерными чертами, которые позволяют немедленно отличить манеру выражения Вяземского от бесцветного языка современников, подражателей Пушкина (хотя в поэтическом отношении Вяземский был действительно слабее, скажем, Батюшкова). Кажется, как будто смотришь сквозь увеличительное, однако мутное стекло. Следует заметить, что Пушкин, беря эпиграф, обратился к последней, философской, части стихотворения, но имел в виду центральную, изобразительную его часть, когда намекал на это стихотворение в главе Пятой, III (см. коммент. к главе Пятой, III, 6).