Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

Единственное лекарство — переживание живоносной связи не просто с географическим пространством места рождения, которое подвержено неумолимому процессу запустения, но с особой материально-духовной субстанцией. Это одновременно и процесс собирания собственной личности из кусочков разноцветной смальты, осколков, в которых «можно было увидеть лишь непонятные черты, из которых никогда не составить лица».

В романе Прилепина прорисована ситуация тотального одиночества героя, он пребывает в некоем вакууме. Тишин вне города и деревни, уже практически ускользнуло прошлое, а будущее под большим сомнением, да и люди, встречающиеся на пути, лишь случайные попутчики. Санькя находится в некоем промежутке и никак не может прибиться к какому-то берегу, ведь сами координаты берегов размыты. Он между прошлым и настоящим, между семьей: дедом с бабушкой, почившим отцом и матерью, а с другой стороны, группой, партией, идеей, с которой также слитно связан еще от рождения. Он как Парус Лермонтова завис в пространстве, вне вертикальных и горизонтальных координат. Он «счастия не ищет», да и не бежит от него, а вожделенный покой обретается лишь в борьбе, «буре».

О пустоте в «Санькя» говорит и бывший ученик отца Тишина, преподаватель философии, ныне советник губернатора Алексей Безлетов, который выступает в романе антагонистом главного героя. Философ-чиновник исповедует, условно говоря, особый либеральный нигилизм. Тишинской позиции неприятия существующего порядка вещей противопоставлена та точка зрения, что никакого порядка и нет. Безлетов заявляет: «здесь нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь даже почвы нет… И государства нет». Страны никакой нет, людям лишь надо дать дожить «спокойно по их углам», потому как «народ… невменяем».

Следующий шаг из подобного нигилизма — человекобожеский проект: лепить из ничего, из собственного материала все что угодно по личному разумению, внушить народу то, о чем с восторгом заявляет герой платоновского «Котлована»: «Я же — ничто!» Таковы реальные выводы из безлетовских либеральных пристрастий. «Народ перестал быть носителем духа», «Россия должна уйти в ментальное измерение», то есть стать особого рода мифологемой, которая не имеет никакой связи с реальностью.

«Пустое место» Безлетова — это безвариативное небытие, без потенции к восстановлению. «Пустота» же в терминологии Тишина имеет ресурс, это нечто становящееся, как ДНК нового мира. «В этой стране революции требует все» — заявляет Саша. Сам герой планирует в вакууме, но в нем, в этой сквозящей пустоте, зачинаются и постепенно оформляются очертания будущего.

Человек — микрокосм, но не украшенный, не упорядоченный, с огромными зияющими провалами внутри: «это огромная, шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома — так все и будет выглядеть — как шумящее и теплое небо у нас над головой. И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но все не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием. И все, что происходит внутри нас — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас».

Эта интуиция, это переживание Прилепиным сформулировано практически в духе православной традиции. Тот же Семен Франк приводит образ, довольно распространенный и часто используемый в святоотеческой литературе: «подобно тому, как листья дерева отделены и как бы обособлены друг от друга, непосредственно не соприкасаясь между собой, но в действительности живут и зеленеют только силою соков, проходящих в них из одного общего ствола и корня, и питаются влагой общей почвы, так и люди, будучи вовне обособленными, замкнутыми друг от друга существами, внутренне, через общую связь свою с всеобъемлющим Источником жизни, слиты в целостной единой жизни» («Крушение кумиров»). В этом и состоит рецепт преодоления пустыни.

В трухлявую пустоту превращаются и окостеневшие идолы представления о нравственности, о вере в обществе. Один древний дед проговорил Саше и его друзьям: «Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя, заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что — и на Бога лживо кивают…» Механистическому принятию чужих штампов, прямому бездумному заимствованию противостоит живое личное переживание, ощущение общей незримой слитности.

Основа романа «Санькя» — вовсе не бунт, а внутренняя брань, преодоление внутренней опустошенности, душевной пустыни молодого человека, выросшего в новой России, личность которого формировалась вместе с корчами, муками становления еще не до конца оформившейся, во многом уродливой государственности. Это период, как писал в «Степном волке» Герман Гессе, «когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!»

………………………………

………………………………

………………………………

После известного исторического провала, разрыва наступила пустыня, как после гигантского взрыва образовалась мертвенная воронка. Всех, можно сказать, поработила апокалипсическая ядерная зима — «День без числа», именно так называется одна из книг Романа Сенчина.

Живое переживание тотального тектонического пролома стало практически общим местом в литературе: «Эта жизнь проживается между волком и вошью, между бездной и небом, между правдой и истиной, между «надо» и «не могу», между будущим и апокалипсисом, между верой и Фрейдом, между прозой и жизнью, между болью и похотью, между городом и канализацией, между возрастом и страхом, между безнадегой и молитвою о судьбе, между совестью и правдой, между XIX веком и пустотой…» (Сергей Чередниченко. «Потусторонники», Континент, № 125). Даже личная интимная драма проецируется во внешние сферы и становится аллегорией глобального неустройства, мировой хвори, геополитического разлома, как у Василины Орловой.

У того же Сенчина есть рассказ-миниатюра «В новых реалиях». Он написан еще в 1993 году. Главному герою Егорову с бухты-барахты позвонил его давний институтский приятель Макс Бурцев, пригласил в гости на небольшое торжество. Бурцев вольготно обустроился в «новых реалиях», у Егорова «завод прикрыли. Денег нет. Хреновенько, одним словом». Во время дружеской попойки Бурцев показал видеозапись демонстрации 89-го года: «Егоров увидел себя, в руках плакат «Прошу Слова! Гражданин», а рядом свою жену с картонкой на груди — «Долой 6-ю статью!». Они шли по центральной улице, среди десятков других людей с плакатами и трехцветными флагами». В какой-то момент Егоров попал в кадр крупным планом: его «глаза были большие, светящиеся; он что-то выкрикивал». Убеждения, горящее сердце, деятельный романтизм — все это пылало в человеке, сейчас же ему все фиолетово. Плакат в руках способен легко превратиться в рекламный слоган — средство пропитания человека-бутерброда, а на картонке вместо революционного лозунга может проступить надпись «Опарыш». Единственное, чего в настоящий момент хочет Егоров, так это сохранить достоинство хотя бы перед своими детьми: «Чтоб меня человеком считали!» В такой ситуации лучше уйти, вовремя уйти, и он повесился. Подобная судьба страшит своей типичностью, программа самоистребления была включена повсеместно нагнетанием ощущения всеподаваляющей пустоты.

«Пустота. Холод. Химеры» — эту триаду вывела в своей повести с говорящим названием «Химеры» Мария Кошкина (Континент, № 125). Таким воспринимает мир человек, осваивающий «новые реалии», пытающийся обустроиться в них. Он поставлен перед выбором между идеологией беспечного прожигателя жизни и попыткой осознания ценностей, установления целей и задач, которые, однако, достаточно эфемерны, потому как «пустота впереди, пустота под ногами» (Александр Иличевский, «Матисс»).

На наших глазах сложилось практически поколение эмигрантов новой волны, схожей с той, что была в постреволюционной России. Но на этот раз эмигрантов внутренних. Новую страну они не приняли, остались жить в той прежней, во многом виртуальной, закрепленной в их воспоминаниях. Создается особый мир, чем-то похожий на тот, о котором свидетельствовал главный герой романа Гайто Газданова «Вечер у Клэр»: «Я привыкал жить в прошедшей действительности, восстановленной моим воображением».