Лев Гурский - Наше всё – всё наше

Яша ШТЕРН (хладнокровно продолжает):…Кассиль, Каверин, Фраерман, Алексин, Драгунский… Ну да, правильно, наших тут завались. Хотя, если уж на то пошло, детская литература в СССР поначалу была заслугой англичан, итальянцев, американцев и иных зарубежников.

Максим ЛАПТЕВ (морща лоб): Ты это в переносном смысле?

Яша ШТЕРН (пожимает плечами): В самом прямом. Мы просто брали, что плохо лежало. Вспомни, что «Буратино» Алексея Толстого — переделанный «Пиноккио» Коллоди, «Волшебник Изумрудного города» Волкова — переписанный Фрэнк Баум, «Старик Хоттабыч» Лагина — перелопаченный «Медный кувшин» Энсти, a своего Незнайку Носов, между прочим, тихо позаимствовал из малоизвестного Пальмера Кокса. Наш Корней Иванович тоже слегка попользовался текстами Хью Лофтинга. Ho он, по крайней мере, честно ссылался на первоисточник… Кстати, мне можно, наконец, договорить про Чуковского?

Максим ЛАПТЕВ (покаянно): Извини. Продолжай, конечно, я тебя слушаю.

Яша ШТЕРН (откашлявшись): Так вот, по моему глубокому убеждению, Корней Чуковский был настоящий русско-еврейский Нострадамус. В его вроде бы детских стихах первой четверти прошлого века есть таки-и-и-ие пророческие откровения — пальчики оближешь. Я уж не говорю о том, что первое поэтическое описание полтергейста — целиком его заслуга. «Мойдодыр» помнишь? «Одеяло убежало, улетела простыня…» A «Федорино горе»? Там ещё покруче.

Максим ЛАПТЕВ (с задумчивым видом): Ага. «Из окошка вывалился стол / И пошёл, пошёл, пошёл, пошёл, пошёл». Ладно, насчёт полтергейста ты меня, кажется, убедил. Ho вот по поводу его, как ты говоришь, пророчеств… Гм… A нельзя ли поподробнее?

Яша ШТЕРН (великодушно): Легко, Макс. С тем, что «Тараканище» — явное предчувствие культа личности Сталина, уже никто из историков и не спорит. Недаром же Мандельштам позже воспользовался чуковской метафорой… A «Муха-Цокотуха», например? Тут и рыночные реформы, и октябрь 93-го — всё в сжатом виде! A «Краденое солнце»? Перечитай интереса ради: там один в один — финансовые «пирамиды» и бунт обманутых вкладчиков. A упомянутый «Мойдодыр» — это ещё и про будущее засилье телерекламы, с её вечными стиральными порошками. Я уж не говорю про знаменитую «Путаницу», где море зажгли, — это ведь в чистом виде предсказание войны в Персидском заливе, когда нефть разлилась и горела…

Максим ЛАПТЕВ (недоверчиво): Ну хорошо, допустим, a «Бармалей»? В нём-то какие могут быть скрытые пророчества?

Яша ШТЕРН (ещё более воодушевляясь): A как же, Макс! A ка-а-ак же!! Самый что ни на есть красноречивый пример гениального предвидения! Ты вспомни хотя бы образ сионистского агрессора в советских газетах. Бегает и кушает детей — «Гадкий, нехороший, / жадный Бармалей!» Да и сама структура имени Бар-Малей уже о многом говорит… A вспомни, как советская пропаганда из кожи вон лезла, чтобы евреи не сдёрнули в Израиль. Такие ужасы во всех газетах: «Африка ужасна, / Да-да-да! / Африка опасна, / Да-да-да! / He ходите в Африку, / Дети, никогда!»

Максим ЛАПТЕВ (с сомнением): С каких это пор Израиль в Африке?

Яша ШТЕРН (с сарказмом): A что, Израиль — в Антарктиде, по-твоему? Суэцкий канал форсировал — вот и Африка, ку-ку. Практически два шага. И потом, поэзия — тонкая материя. Буквализм ей ни к чему. Словосочетания типа «юго-восточное побережье Средиземного моря» или «Ближний Восток» не уложились бы в стихотворный размер…

Максим ЛАПТЕВ (всё еще с сомнением): То есть и доктор Айболит — семит?

Яша ШТЕРН (пожимая плечами): Само собой. Айб Олит. Этакий врач-подвижник и одновременно «врач-вредитель», жертва кровавого навета. Ему и Высоцкий, кстати, песню посвятил (Напевает.) «Всех, кому уже жить не светило / Превращал он в нормальных людей. / Ho огромное это светило, / К сожалению, было еврей…»

Максим ЛАПТЕВ (с испугом): Превращал — в людей? Погоди-погоди, но ведь Айболит у Чуковского — ветеринар! Получается, что Айболит был кем-то вроде уэллсовского доктора Моро?

Яша ШТЕРН (укоризненно): Ма-а-акс, постыдись, ну что за аналогии! Лучше вспомни, кто наградил человеческой речью Валаамову ослицу.

Максим ЛАПТЕВ (ахнув): Так, значит, в образе Айболита выведен и сам…

Яша ШТЕРН (прикладывая палец к губам): Тсс! Попрошу без имён.

Городской ипподром, последний заезд. Ставки маленькие, явных фаворитов нет, жокеи притомились, трибуны полупусты. Максим Лаптев и Яков Штерн сидят в пятом ряду. Макс наблюдает за скачками, Яша уткнулся в маленький пёстрый томик и по сторонам не глядит.

Максим ЛАПТЕВ (азартно): Давай, Буцефал! Давай! Ну, дохлый, жми!.. (С досадой.) Эх ты, инвалид! Из-за тебя двадцатку потерял. (Яше.) Слышишь, мы с тобой обеднели ещё на бутылку пива…

Яша ШТЕРН (не отрываясь от книжки): Хорошо.

Максим ЛАПТЕВ (удивлённо): Чего ж тут хорошего? (Недовольно.) Яш, ты три часа подряд мусолишь эту книжку. He надоело тебе?

Яша ШТЕРН (теперь уже явно невпопад): Да-да, конечно.

Максим ЛАПТЕВ (сложив ладони рупором): Эй! Очнись! Ты чем там зачитался на полдня — эпопеей «Тихий Дон», что ли?

Яша ШТЕРН (отрываясь от чтения; просветлённо): О! Макс, ты гений!

Максим ЛАПТЕВ (слегка озадаченно): Ну, положим, это довольно сильное преувеличение, хотя… A в чём дело-то?

Яша ШТЕРН (показывает другу свою книгу; та оказывается романом Виктора Пелевина «Ампир В» издательства «ЭКСМО»): В том, что Пелевин — это Шолохов сегодня. Практически они близнецы-братья.

Максим ЛАПТЕВ (ещё более озадачиваясь): Пелевин и Шолохов? Бузина и дядька? Яша, y тебя глюки. Пойдём, я тебя молочным коктейлем угощу.

Яша ШТЕРН (отмахиваясь): Сам ты глюк. Вдумайся, прямые доказательства на поверхности лежат. Прежде всего, и тот и другой — евреи…

Максим ЛАПТЕВ (иронически): Яша, a тебе это часом не приснилось?

Яша ШТЕРН (спокойно): Ничуть. Насчёт Пелевина я давно подозревал. A в названии его последнего романа — явная подсказка. Если разделить слово «вампир» на две неравные доли и переставить части местами, то получится как раз «ампир в». A если примерно такую же операцию совершить с фамилией «Пелевин», то выйдет «Левин ПЕ». Смекаешь? Он даёт нам понять, что кто-то из его предков был самый обычный Пинхус Ефимович Левин… Ну a с Шолоховым и того проще. Уж еврейскость корня «шолох» ни с чем не перепутаешь.

Максим ЛАПТЕВ (всё еще недоверчиво): Ладно, Пелевин, предположим. Ho вот чтобы казак из станицы Вешенской оказался еврей?..

Яша ШТЕРН (передразнивая): «Каза-а-а-ак», скажешь тоже! Это же советский миф. Перечитай хотя бы знаменитую монографию Бар-Селлы «Имя и вымя «Тихого Дона». Там ясно между строк намекается, что Шолох книгу писал не сам. Именно потому, что юный цадик Мойша из местечка Вешенское и вправду не мог знать казачьей жизни. A следовательно, роман на самом деле был создан другим человеком.

Максим ЛАПТЕВ (нервно хихикнув): Ага. Уж не Бабелем ли случайно?

Яша ШТЕРН (серьёзно): Нет, Макс, Бабель — это вряд ли. Наш человек непременно сделал бы главным героем романа еврея, a тут что? Ничего похожего. Вот тебе, кстати, ещё один аргумент за то, что «Тихий Дон» писал не Мойша. У Левина-Пелевина, по крайней мере, в последних романах — сплошь евреи рулят. И Шторкин этот из «Ампира», и Татарский из «Generation «П»…

Максим ЛАПТЕВ (с сомнением): Хм… Ну, Яш, ну я даже не знаю. Шторкин и Татарский — это какие-то не очень еврейские фамилии…

Яша ШТЕРН (безапелляционно): Ещё какие еврейские! Шторкин, Спиркин, Блюмкин — все из одной грибницы. A вспомни руководителя студии «Пилот» Татарского — он кто, по-твоему, татарин? A сыщик Турецкий — турок? Может, тогда и Борис Ефимович Немцов — из немцев? Уж не спорь, пожалуйста, по пустякам… Кстати, факт споров вокруг авторства «Тихого Дона» тоже сближает Шолохова с Пелевиным.

Максим ЛАПТЕВ (вытаращив глаза): Постой, a Пелевин-то чего у кого украл?

Яша ШТЕРН (указывая на обложку Пелевинского романа): He он украл, a y него. Забыл, что ли? За месяц до выхода из печати «Ампир В» просочился в Интернет. И все сразу стали спорить: настоящий это Пелевин или подделанный? Он или не он? Или, может, это Федор Крюков нашарашил вместо него? Такая битва кипела целый месяц — шолоховедам и не снилась. Даже мне и то стало любопытно. Сижу вот теперь, как дурак, сверяю печатный текст с сетевым. Лучше бы пошёл с тобой водки выпить… Ха! Я чуть было не упустил из виду! Вот ещё что сближает двух этих еврейских писателей.