Владимир Стасов - Франсиско Гойя

После того, награвировавши еще несколько собственных своих рисунков (впрочем, не представляющих особенного интереса по содержанию, так как все это по большей части этюды с натуры, фигуры с содержанием этнографическим), Гойя оставляет на несколько лет в стороне гравировальную иглу и крепкую водку. Но, начиная с 1793 года, он вдруг возвращается с новою страстью к старинному своему художественному способу и начинает производить одно за другим самые значительные создания всей своей жизни. Оставлены у него теперь в стороне придворные портреты, грациозные картины из испанской народной жизни, сюжеты религиозные. Он весь предается одной цели: сатире и грозному бичеванию того, что казалось ему ненавистно и невыносимо в тогдашне! испанской жизни. С 1793 по 1798 год он награвировал первую серий композиций, под заглавием: «Капризы» (Los caprichos), состоящую из 80 листов. В начале настоящего столетия, ранее 1810 года, он награвировал вторую серию, носящую название: «Пословицы» (Los proverbios), состоящую из 18 листов; наконец от 1810 по 1815 год он награвировал третью серию, названную им: «Бедствия войны» (Los desastros de la guerra), состоящую из 80 листов. Первые две серии содержат сюжеты чисто испанские и относятся к разнообразным событиям и личностями исключительно испанской жизни того времени; третья серия изображает сцены из ужасной эпохи французского нашествия на Испанию при Наполеоне I в 1808 году.

Вначале многие в Испании, в том числе и сам добродушный король Карл IV, не понимали настоящего значения художественных сатир Гойи; большинство видело в этих прекрасных гравюрах изящные, безобидные картинки à la Rembrandt, только взятые из современных испанских нравов. Но инквизиция, доживавшая тогда последнее свое время и потому особенно подозрительная и злая, скоро догадалась о том, что такое в самом деле крылось в красивых гравюрах Гойи. Она стала его преследовать, уже распустила над ним когти, собиралась притянуть его к ответу, и тут бы ему, конечно, не сдобровать; но выручил его сам король, столько его всегда любивший, а вместе с королем и первый его министр, королевин фаворит, герцог Годой. По внушению этого последнего, король объявил, что «он сам заказал Гойе его „Caprichos“, и потому потребовал к себе все доски и отпечатанные с них гравюры. Только этим и спасся художник и его великие произведения. Инквизиция, скрежеща зубами, принуждена была отступиться от своей жертвы.

В 1803 году Карл IV был свергнут с престола по интригам своего сына, будущего короля Фердинанда VII, — интригам, которыми ловко воспользовался Наполеон I: под видом помощи испанскому народу против его короля, он затопил Испанию французскими войсками, наполнил страну всеми ужасами дикого, безобразного варварства и посадил на испанский престол своего брата Иосифа. Вместе со всею тогдашнею знатью, вместе со значительною частью среднего класса, Гойя стал — по наружности — на сторону нового владыки, которому явно противиться он не имел возможности. Но, удалясь в уединенный свой домик на берегу Мансанареса, он почти ни с кем не видался из прежних знакомых и только жил газетными известиями, жадно поглощаемыми, бесчисленными слухами, носившимися тогда по всей Испании, а иногда и теми страшными сценами, которые собственными глазами ему доводилось видеть. Он проводил время в набрасывании и гравировании рисунков, где пламенно высказывал всю свою ярость, все свое негодование, всю свою злобу на совершавшиеся события. В начале еще он продолжал рисовать в своих „Пословицах“ желчные, ядовитые сатиры на прежних правителей Испании, доведших ее до настоящего ужасного положения и иноземного нашествия, а также сатиры на „святую инквизицию“, которая всегда так усердно помогала этим правителям в их мрачном деле. Но скоро потом он оставил их всех в стороне и нераздельно предался своему кипучему негодованию и ярости против французов и их нашествия. Сначала он написал две картины масляными красками, изображающие сцены кровавых расправ французов с испанцами и испанцев с французами (знаменитые картины: „2-е мая“ и „Сцена из 2-го мая“, находящиеся в мадридском музее), но картины уже казались ему теперь способом слишком долгим и медленным для того, чтобы передавать народу свои чувства гнева и негодования. И он принялся снова за иглу и крепкую водку. Он ими поднимал на дыбы и воодушевлял до фанатизма испанцев, шедших потом на французов с ружьями, вилами и топорами.

Когда в 1814 году вернулся в Мадрид Фердинанд VII, этот новый король, мрачный, фанатичный реакционер, хотя и оставил Гойю в прежней его должности придворного живописца и даже поручил ему написать с себя портрет, однако относился к нему уже совершенно иначе, чем отец его, Карл IV, потому что понял истинное значение его „Капризов“ и всей его сатирической деятельности. Гойя в то время был уже стар; ему было около 70 лет, жена его давно уже умерла; из всех детей остался в живых один только сын; лучшие друзья были в изгнании, а глухота его сделалась нестерпимой. Тем не менее, он все еще продолжал работать и написал две большие картины масляными красками: „Святые Руфина и Юстина“ и „Св. Иосиф де Каласанс“. Но все это было выполнено им не по собственному желанию и влечению, как он работал с конца 90-х годов, а по заказу. К первой картине, рассказывают, он даже очень долго не находил в себе куража приступить. Но чего же ожидать от художественных созданий, выполненных нехотя, поневоле, с великим неудовольствием?

Последние годы своего пребывания в Мадриде Гойя жил в своем домике (quinta) на берегу Мансанареса, среди наводящих страх и ужас фантастических фресок, которыми он собственноручно расписал его стены. Но глубоко чувствуя скуку одиночества, почти всеми забытый и, вместе, не вынося фанатического, ханжеского и грубо-деспотического строя тогдашней Испании, Гойя отпросился у короля в отпуск за границу „для поправления здоровья“. Он поехал в 1822 году в Париж, а затем поселился в Бордо, где и оставался до 1827 года, приезжая всякий год в Мадрид лишь на несколько дней, чтобы присутствовать при бое быков, своей вечной страсти. После того он еще раз приехал в Мадрид в 1827 году, чтоб выпросить себе у короля „бессрочный отпуск“. Несмотря на всю свою нелюбовь к художнику-сатирику, политику независимому и свободно мыслящему, король отнесся к нему с наружным почтением, как к художественной славе Испании. Он дал ему просимый бессрочный отпуск, но потребовал, чтоб он позволил новому придворному живописцу Лопесу списать с себя портрет. Это исполнилось, и портрет Гойи, очень характерный, благодаря вмешательству самого Гойи, находится теперь в Мадридской Академии художеств. Тогда Гойя в последний раз и уже навсегда вернулся в Бордо. Последние месяцы его жизни были полны раздражения, озлобленности и бурных порывов. Никто на него не мог угодить, он на всех окружающих постоянно нападал и злился и все-таки не переставал работать карандашом. Число его рисунков этого времени громадно. Наконец 15 марта 1828 года он умер 82 лет от роду, но все еще полный жизни, сил и неукротимой энергии. После торжественных похорон бренные останки великого художника были погребены на кладбище в Бордо.

Между европейцами, еще раньше французов, впервые остановили свое внимание на Гойе англичане. Это произошло совершенно случайно. Но ценители оказались не художники, не критики, не писатели, не любители, а военные. Именно, это были разные английские офицеры, находившиеся при маршале Веллингтоне с его отрядом в начале нынешнего столетия для того, чтобы помочь Испании защититься от французского нашествия. Некоторые из этих англичан были свидетелями энтузиазма, возбуждаемого в испанцах рисованными и гравированными сатирами Гойи на политические события тогдашней Испании, на королевский дом, на разные власти, на инквизицию, на всяческое начальство (все это — в его «Капризах»), наконец видели кровавые картины и сатиры его на темы французского нашествия (в его «Бедствиях войны»). Когда война испанская кончилась и власть Наполеона была уже сломлена не только в Испании, но и во всей Европе, эти англичане повезли с собою в Англию многие произведения Гойи, не только его гравюры, а даже некоторые картины его, писанные масляными красками. [2]

Но гравюры и картины Гойи в ту пору так и замерли в Англии, в частных домах и любительских коллекциях. Гойю все-таки продолжали не знать в Европе. Его открыли в самом деле для Европы лишь лет 20 спустя, и это сделали французы. В середине 30-х годов нашего столетия начинается у французских писателей, литераторов, художественных критиков настоящий поход в пользу Гойи — поход горячий, страстный, настоящий поход открывателей неизвестных горизонтов, стран и людей. В течение 50 лет, прошедших с той поры, французы написали о Гойе множество статей и книг, изучили своего нового героя с величайшею подробностью и любовью, вовсе даже позабыв то, что именно этот испанец наполнил лучшие и высшие свои создания злыми нападками на французов, на их «великую» армию, на их солдат, на варварства и злодейства наполеоновских «великих» войн. В своем увлечении новооткрытым светом, французы отложили даже на минуту в сторону свой квасной патриотизм, — а он ли еще был у них не силен во времена Луи-Филиппа? Восхищенные оригинальностью, огнем и смелым почином Гойи, они прославляли его на все лады и сделали, одни сами по себе, гораздо более для знаменитости Гойи, чем все остальные европейцы, вместе сложенные, в том числе и сами испанцы.