Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой

В «Интердевочке», если кто помнит, все сошлось как нельзя более удачно. Тема для советской беллетристики была нова, полузапретна, и автор довольно ловко балансировал между сочувствием лично к своей героине Тане Зайцевой и гневным осуждением ее нехорошего ремесла. Причем об отъезде интердевочки на Запад приходилось тоже писать осторожно и двусмысленно – поскольку эмиграция уже перестала быть государственным преступлением, но и в ранг государственной добродетели еще не вошла. Потому-то у В. Кунина зарубежная жизнь проститутке-патриотке была в тягость; она отдыхала душой разве что за разговором с каким-нибудь простым советским парнем, транзитным шофером (см. предыдущие сценарии В. Кунина, пригодились). Чтобы затем, наслушавшись его справедливых упреков, поскорее разбиться в лепешку на роскошном шведском авто.

Следующей темой автор выбрал еврейскую («Иванов и Рабинович, или Ай гоу ту Хайфа!»), но выигрыш оказался, против ожиданий, незначителен. Во-первых, автор немного опоздал: к тому времени, как книга вышла в свет, давний запрет на некогда популярную песню «Русский с еврейцем – братья навек» был снят, и тут же выяснилось, что истово бить себя в грудь, доказывая тезис «евреи – люди», нужды нет. Во-вторых, писатель сильно переоценил свои возможности как юмориста. Чересчур затянутую хохму о путешествии Иванова с Рабиновичем к берегам земли обетованной могли оценить разве что благодарные аборигены Брайтон-Бич; попутно оказалось, что еврейский анекдот – не такой уж массовый жанр. Соответственно и читательский интерес к «Иванову и Рабиновичу» был на порядок ниже, чем к «Интердевочке».

Из этого обстоятельства автор сделал выводы более чем странные. Кунин решил, что времена переменилась настолько, что отныне на одной теме (путанской ли, еврейской ли) по-настоящему любимое в народе произведение сделать не удастся. Выход очевиден: спасение – в интеграции.

Роман «Русские на Мариенплац» смело можно назвать энциклопедией русской жизни, если б книга не охватывала также целый спектр жизней дополнительных – немецкой, израильской, казахской, отчасти и американской (образы Сэма и Джеффа). Помимо трех робинзонов на мюнхенской Мариенплац – Эдуарда Петрова, Кати Гуревич и Нартая Сапаргалиева, – в романе действуют актуальные персонажи: рефлексирующая, но очень дорогая валютная проститутка Юлька (из монолога: «К нам каждый вечер приковано восторженное внимание десятков и сотен наших покупателей, а мы остаемся чудовищно одинокими...»), международные гангстеры Саня и Яцек, солдаты и офицеры Западной группы войск, германские неофашисты, пожилой ветеран второй мировой с супругой экс-украинкой, чиновники «Сохнута» и советские дипломаты, циркачи, шоферы, летчики и военные, уже испытанные персонажи В. Кунина и пр. Кроме эмиграции, в книге красной нитью проходят темы развития капитализма в России (с криминальным оттенком), августовского путча, Афганистана (ретроспективно), возможностей ненормативной лексики («Многогранность российского мата беспредельна»), алкоголизма, распространившегося далеко за пределы матушки-России, и так далее. Словом, никто не забыт и ничто не забыто.

Книга только что вышла, и читательская судьба ее пока не очень ясна. Не исключено, что потенциальный читатель будет раздосадован калейдоскопическим обилием тем и сюжетов, сконцентрированных в одном произведении, причем актуальность тем только усилит досаду (неужто он, читатель, ТВ не смотрит и газет не читает?!). Возможно, сыграют позитивную роль легкий, незамысловатый язык повествования, вполне динамичный сюжет (центральный), добрая и участливая интонация автора, а также необходимый хеппи-энд. В таком случае читатель попросту не заметит газетно-тэвэшные банальности и раскупит сразу весь тираж. Успеха, сравнимого с успехом «Интердевочки», уже не будет, но и вялого равнодушия к «Иванову и Рабиновичу» в данном случае можно не опасаться. Любопытно другое: перед нами тот редкий случай, когда автор действительно в одном произведении закрыл все темы, которые пестовал не один год. Игра – удачная или нет – сделана. Решительно не понимаю, о чем же теперь может еще написать Владимир Кунин?

Ну разве только о валютных инопланетянах.

1994

Николай Палькин. Собрание сочинений: [В 2 т.]. Том 1. Стихотворения, песни, поэмы. Том 2. Проза, публицистика. Саратов: Регион; Приволжское изд-во «Детская книга»

К семидесятипятилетнему юбилею саратовского поэта, почетного гражданина Саратова и видного деятеля Союза писателей России Николая Егоровича Палькина на родине юбиляра выпущен в свет добротно исполненный двухтомник с золотым тиснением на корешке и хорошей бумагой внутри. Что же до содержания...

Ну ладно, не будем выходить с опросом на улицы столицы российской – прием не вполне честный. Выйдем на улицы столицы Поволжья и обратимся к первому встречному с вопросом: кто такой Николай Палькин? Пусть не первый, но второй встречный (особенно из старшего поколения) наверняка ответит: писатель. А что пишет? Стихи и песни. А про что стихи и песни? Про Волгу и про Саратов. В предисловии к двухтомнику доктор наук Ю. Воронов называет песни «важнейшей частью творчества Палькина» и намекает на их «необыкновенную живучесть». Последнее – из области биологии, что же до литературы, то, например, «Словарь современных цитат» 1997 года, включающий несколько тысяч популярных песенных строчек, не приводит ни одной палькинской. Ни про Волгу, ни про Саратов. «Издалека-долго / Течет река Волга...» Нет, это не Палькин, это Ошанин. «Много песен про Волгу пропето...» Нет, опять не Палькин – Лебедев-Кумач. «Волга, Волга, мать родная...» Тоже вроде не Палькин. А-а, вот Палькин (уже цитируем двухтомник): «Родная Волга, я с тобой навеки». Помните такую песню? М-да. «Огней так много золотых на улицах Саратова...» Нет, это снова не Палькин, это Доризо. Вот Палькин: «Саратов мой, Саратов мой, / Люблю тебя я всей душой». Давно вы эту песню пели, сидя за столом? А вот эту помните: «Из-за острова, на стрежень, / На простор речной волны / Выплывают расписные / Стеньки Разина челны»? Нет, это опять не Палькин. Вот Палькин: «Стану да подумаю / У речной волны, / Вижу Стеньки Разина / Грозные челны». Еще примеры. «Вы шумите, шумите / Надо мною, березы» (не Палькин). «Березонька-береза, / О чем шумишь листвой?» (Палькин). «Дорогой длинною, / Да ночкой лунною» (не Палькин). «Дорожкой зимнею» (Палькин). «Ой, цветет калина / В поле у ручья» (не Палькин). «Посреди долины / Белый куст калины» (Палькин). «На тебе сошелся клином белый свет, / Но пропал за поворотом санный след» (не Палькин). «Ты не думай, ты не думай, / Что за столько лет / На тебе одной сошелся / Клином белый свет» (Палькин). Вроде похоже, да не то. Шлягер и эрзац. Масло вологодское и «Рама». Если не знать, что Николай Егорович – лицо реальное, то можно подумать, что в некий компьютер была заложена программа по созданию, на основе имеющихся образцов, неких усредненных текстов. Щелк! Программа выполнена.

Предвидим, как уже несутся к нам возмущенные письма от трудовых коллективов: да как вы смеете?! Да хор имени Пятницкого!.. Да мы песни Палькина тридцать лет по радио!.. Что ж, репродуктор – это великая сила, а Николай Егорович был и остается официальным поэтом сперва Саратовской области, потом Саратовской губернии. Посмотрели бы мы на местных радионачальников, которые осмелились бы не пустить Палькина в эфир... Кстати, в былые годы заслуженные артисты ежедневно читывали по всесоюзному радио, к примеру, «Малую землю» с «Целиною». Если кто добровольно сознается, что это были тоже всенародные хиты, пусть первым бросит в меня камень.

Однако оставим в покое песенные строки. В первом томе Палькина есть, помимо них, и строки просто стихотворные, которые еще никто не успел положить на музыку. Есть там лирика любовная, есть – сельскохозяйственная, а есть стихи, что называется, гражданственно-патриотического звучания. «Мне и сегодня смех любой доярки / Милей, чем смех московских поэтесс»... «А у этой джинсовые формы, / На ресницах краски больше нормы»... «Распоясалась печать. / Долго ль совести молчать?»... «Со страницы на страницу / Скачет русофобия»... И тому подобное, цитировать можно километрами. (Чтобы уж не останавливаться специально на публикациях второго тома собрания Палькина, сразу заметим в скобках: сходным пафосом проникнута немалая часть публицистики поэта. «В России бесчинствует доллар», «растут цены на колготки», «дорожает туалетная вода»; в одной сравнительно небольшой заметке под названием «Чужим умом жить – добра не нажить» автор с возмущением трижды (!) упоминает о «цветной туалетной бумаге из Израиля» как о символе грянувшей бездуховности. Кстати говоря, большинство стихов, полностью или частично включенных в прозаические или публицистические тексты второго тома, уже печатались в первом, так что при чтении испытываешь нечто вроде «дежа вю»).