Борис Кравцов - Бегство из гетто: Заметки по поводу рукописи, оставленной в ОВИРе

Для тех, кто не знает: ОВИР — это отдел виз и регистрации иностранцев управлений внутренних дел. Здесь оформляют свое пребывание в СССР иностранцы, приехавшие к нам на работу, учебу, в командировку. Здесь получают соответствующие документы и советские граждане, выезжающие за границу. Здесь, наконец, — пусть редко, но и это бывает, — оставив на столе советский паспорт, переступают последний порог, отделяющий их от Родины, люди, подобные В. М. Шполянскому.

По своим журналистским делам мне нередко приходится бывать в ленинградском ОВИРе, и именно здесь я впервые услышал о Шполянском. Но не тогда, когда он собирался выехать в Израиль, а позднее, спустя пять лет, когда, на горьком и долгом опыте осознав всю «трагическую бессмысленность, преступность» (я цитирую его слова) этого своего шага, он решил принять все меры к возвращению на Родину.

В Ленинград он приехал как турист и, подав через ОВИР Главного управления внутренних дел Леноблгорисполкомов заявление с просьбой о возвращении ему гражданства СССР, жил некоторое время в гостинице, ожидая решения компетентных советских органов.

Здесь, в гостинице, мы и встретились, но прежде, чем встретиться, я прочитал его рукопись. Шесть папок, около полутора тысяч страниц… Неровная, какая-то нервная скоропись. Многочисленные вычеркивания, повторы, пометки на полях, на обороте листов, незавершенные фразы… И собственно, эта горькая, я бы сказал, злая исповедь и, естественно, судьба ее автора и стали поводом для этих заметок.

В «Астории» я бывал не раз и видел здесь самую разнообразную публику — корректных, застегнутых На все пуговицы дипломатов и озабоченных, всегда куда-то спешащих бизнесменов, молодящихся старичков и старушек, увешанных фотоаппаратами и магнитофонами, и шумную молодежь в пестрых брюках и разноцветных спортивных куртках… Словом, весь тот разноязыкий и разношерстный интуристский вавилон, который характерен для всех интуристских гостиниц и чувствует себя в них как рыба в воде…

Первое, что сразу же бросилось в глаза, — это какая-то несовместимость, несоответствие между обликом этого человека и всем тем, что его здесь окружало.

Из широкого окна гостиницы открывалась запорошенная снегом площадь с величественным собором, памятником и сквером. Тяжелые шторы, мебель красного дерева, инкрустированная бронзой, бронзовые же ручки на окнах и дверях, картины… И среди всего этого ретро (гостиница, самая, пожалуй, петербургская из всех ленинградских, бережно хранит свой стиль) этот высокий, смуглый, худой человек с глубоко сидящими воспаленными глазами на изможденном лице, в джинсах, стираной-перестираной рубашке казался чужим, инородным…

Он говорил, говорил, не слушая и, пожалуй, не желая слушать собеседника, как бы боясь, что если его прервут и он остановится, то потеряет мысль, не сможет выговориться и сообщить что-то очень важное, чрезвычайно важное для него… Закуривал одну за другой сигареты и, глубоко затянувшись, сразу же гасил их в пепельнице, полной окурков. Перебирал длинными нервными пальцами страницы рукописи, журнальные и газетные вырезки, в беспорядке лежавшие на столе, или, вскакивая, рылся в таком же ворохе бумаг на стоящей рядом тумбочке, не переставая при этом говорить…

И чем дольше я его слушал, мысленно сопоставляя его длинный и сбивчивый монолог с тем, что я уже знал о нем из разговоров с другими, из его же собственной многостраничной исповеди, тем все больше и тверже укреплялся в своем впечатлении: а ведь он здесь чужой! И не только потому, что его внешний вид не вязался с респектабельной обстановкой этой старой гостиницы, — встречаются здесь и не такие. Забегая вперед, скажу: он, как рассказывали, никогда не был, что называется, «барахольщиком», не гнался за вещами и деньгами: джинсы и тенниска, единственная костюмная пара да туфли, несколько сорочек и плащ — вот, пожалуй, и весь багаж, с которым он прибыл в Ленинград с Запада. И гостиницы были ему не внове: здесь, в «Астории», на этой знаменитой площади, у этого памятника, он бывал не раз, как говорится, до того, пока еще был ленинградцем; за пять лет своих иммигрантских скитаний живал в гостиницах Нью-Йорка и Лондона, Вены и Брюсселя…

Нет, не внешние приметы создавали эту почти осязаемую полосу несовместимости, отчуждения. Нечто более глубокое.

Они, интуристы, дипломаты, бизнесмены, прибывшие к нам на короткое время, не пытались «менять кожу», подделываться под наш образ жизни и мысли, оставались самими собой, и это вполне естественно. Он, прибывший к нам как иностранец, изо всех сил стремился казаться «своим», но, как видно, не мог и давно уже не был «нашим», и это сразу бросалось в глаза. Чужой по духу, он был иностранцем в своей стране, в своем городе, где прожил немало лет. Точнее, в бывшей своей стране, в бывшем своем городе. «Бывшие» — очень точно определил сущность этих людей один из советских публицистов…

В. ШПОЛЯНСКИЙ{1}:

«…Я провел последние пять лет жизни в качестве эмигранта, был гражданином Израиля и жил в нем, жил и работал в США, Англии, много бывал в странах Западной Европы.

Я уехал из СССР в таком же духовном качестве, как и большинство тех, кто в последние годы едет „воссоединять семьи“.

Я оказался в Вене{2} в тот период, когда преобладающее количество выезжающих из СССР уже ехало, минуя Израиль, в США и Канаду, но у меня не было и минутного колебания в тот момент, когда работник Еврейского агентства{3} с удивлением переспрашивал меня, точно ли я еду в Израиль, — я ехал туда.

Я, в общем-то, прошел путь „вживания“ в Израиль несколько иначе, чем многие другие. Я слишком долго искал „место для меня“, и эти поиски натолкнули меня на такие несообразности общих и частных осуществлений сионизма (в лице государства Израиль), что я не мог не заинтересоваться глубоко тем, „кто есть кто“ и „что есть что“ в сионизме и в Израиле.

Все свободное время я отдавал чтению, благо мне повезло: в двух семьях „старожилов“ (второе и третье поколение в Израиле) я нашел заброшенные на чердак и в грязный сарай отличные библиотеки, в которых сохранились книги на русском языке и по вопросам евреев и сионизма начала века. Будучи в США, я пользовался библиотеками и личными архивами некоторых моих знакомых, получая обширную информацию по аналогичным вопросам.

И все это время я разговаривал, разговаривал со всеми, кто попадался мне „под руку“… Я накопил изрядный запас информации, относящейся к евреям и сионизму за многие годы, и, в силу простого любопытства поначалу и жгучего интереса впоследствии, начал анализировать и систематизировать этот багаж знаний.

Выводы, к которым я приходил, были настолько удручающи, что я не раз и не два перепроверял себя — не слишком ли я пессимистичен и так ли в действительности обстоят дела, как это получается в результате анализа?

В одной из сионистских (а это значит — антисоветских){4} организаций, с которой я имел постоянный контакт, я как-то обнаружил добротно упакованные увесистые посылки — их только что привезла почтовая экспедиция. Их вскрыли при мне, и они были набиты книгами, отпечатанными в Израиле и в США, и были предназначены для засылки в СССР. Это были „классические“ исследования в области истории „еврейского народа“, мемуары и „сочинения“ разного рода сионистов, воспоминания узников гетто и нацистских концлагерей. С некоторыми из них я встречался и ранее, но просматривал их „в общем“. На этот раз я унес с собой экземпляры всего что только было, и устроил нечто вроде „перекрестного“ чтения.

Даже если бы я до того времени был убежденным сионистом, я немедленно по прочтении этих книг отказался бы от любых сионистских взглядов (оставим на совести Шполянского эту попытку задним числом отказаться от своих прошлых сионистских взглядов. — Б. К.). Но я никогда не был убежденным сионистом и потому только лишний раз пожалел, что никто раньше не дал мне возможности проследить ту неразрывную нить большой лжи, которой сионизм опутал человечество, и пожалел о том, что мне может не удастся задача показать эти явления в их противоестественной связи.

Уже будучи в Западной Германии, я задался целью выяснить некоторые аспекты „катастрофы“ — гибели миллионов представителей европейского еврейства в нацистских лагерях, смерти, поскольку их трагическая судьба окутана сионизмом в страшную паутину полудомыслов и полувымыслов и вышедший в это время на экраны телевидения фильм „Катастрофа“{5} имел массу „темных пустот“, в которых угадывались смутные очертания каких-то сил, которые изо всех сил старались слиться с фоном и исчезнуть на нем.