Николай Никонов - Золотой дождь

Был и есть такой в нашем городе, и давно уж ему за шестьдесят, и не женат он, и постоянно его место у букинистических развалов, на сборищах книжников, у столов филателистов — все видишь его желтую голову со впалыми ямами глаз, не голову — головенку, зимой и летом в кепочке-восьмиклинке. Роется он в книгах, что-то там нюхает, высматривает, листает хищно-нервно и, найдя, хватает с дрожью, несет потом куда-то в свое жилье, вышагивает тощий, как осенний репей, в латанном пиджачке: справили, может, еще родители к выпуску из гимназии.

Книги по живописи пленяли меня тем больше, чем казались недоступнее, и чем чаще уплывали в руки постоянных клиентов в солидных очках. Вот дошло время и об очках обмолвиться. Что такое очки? Прибор для исправления зрения, — скажете вы и ошибетесь сразу же. Нет-с… Не главное это назначение очков — это как бы их внутреннее содержание, а главное — и я давно понял это — они форма, завершение формы, если хотите… Нет, не будет у вас облика просвещеннейшего, постигшего высшие истины, если вы не обзаведетесь изощренно-модными окулярами с подпалинами, которые и призваны сообщать владельцам облик постоянной интеллектуально-нервной утомленности. Таких очков тогда еще не водилось, но были все-таки весьма солидные, профессорские, и как помогали очки их владельцам собирать книги, как влияли на толстую продавщицу, что и сам я уж подумывал, не достать ли где-нибудь такие же, но ведь никак не подошли бы они к моему шинельно-фризовому пальто, к зимней шапке из странного меха, больше всего похожего на коровий.

Книги из-под прилавка продолжали утекать своей чередой, я же пока довольствовался тем, что не брали взыскательные владельцы очков. Ни Лувра, ни Рембрандта, ни галереи Боргезе, ни Леонардо с Рафаэлем не перепадало мне. Книги эти были точно синие птицы…

Но однажды, подойдя к прилавку незадолго до перерыва, я увидел под сенью стеллажа в углу большой и замечательный по глянцевому лоску том. Titian — изящно обозначалось на корешке, точнее сказать, корневище этой книги. Тициан?! Неужели Тициан?

Даже дух перехватило.

— Э… э… Покажите мне… Пожалуйста… Вон ту, — указал я продавщице, сомневаясь, как назвать. Если Тициан — хорошо, а вдруг нет, — вдруг Титиан какой-нибудь, действительно, о котором я слыхом не слыхивал? Скажешь: покажите Титиана, и опозоришься навек в глазах продавщицы, — она с некоторых пор все-таки стала оказывать мне слабые знаки внимания, как самому верному рыцарю ее отдела.

На сей раз продавщица достаточно выразительно оглядела меня. Она сообщила своему взгляду весьма порядочную порцию презрения, почти возмущения, скепсиса, снисхождения и не знаю еще каких оттенков сходного качества — все там было, поверьте. Думаю, что Тициан был уже отложен и обещан, а продавщица лишь забыла убрать его в более укромное место. Милая эта женщина вдобавок к своим габаритам была рассеяна ужасно, часто путала цены, чеки, проторговывалась, вечно у нее чего-то недоставало, и она спорила о недостаче прямо за прилавком, куда являлся из закутка-предбанника сам директор магазина, веселый человек, похожий на лысого библейского дьявола — не хватало ему только рогов да хвоста.

Блеснув передо мной красотою съехавших чулок, продавщица нехотя протиснулась в угол и подала мне книгу, по праву первородства уже предназначенную кому-то, а тут — случайному в мире искусства, почти нахалу. Все это я еще раз прочитал уже на спине женщины, пока она вылезала из разваленных по полу книжных груд. Когда же она снова обернулась ко мне, я увидел, что на лице ее держится надежда на несостоятельность покупателя. Том был очень тяжелый и стоил по тому времени немыслимо дорого. Но как бы ни была велика цена, я твердо решил книгу взять, в моем кармане лежала сумма достаточная, чтобы купить три таких книги — полумесячная учительская зарплата…

Сердце мое билось сильно не только по причине веской стоимости, скорее сейчас я уподобился охотнику, — он выследил редкую крупную дичь, и вот она уже близко, уже на мушке, и только бы ружье не осеклось, только бы… А может, такое же ощущение испытал путешественник-неудачник, приставший к острову, где он не ожидал встретить никого, и вдруг оказался лицом к лицу с величавой красавицей — она вышла из кустов ему навстречу, сияя собою, и он уже понял, что ему не надо ни с кем соперничать, делить счастье и уходить посрамленным. Не знаю, откуда пришла эта мысль-сравнение, но она была точно такая, когда я быстро-наспех перевернул несколько страниц, и передо мной мелькнули какие-то женские лица, а в ухо уже дышали, к книге тянулись и вообще выражали кто нетерпеливое желание дождаться, чтобы я выпустил книгу из рук, а кто-то смотрел с напускным равнодушием, а сам ждал, как хищник: «Ну, выпусти, выпусти ее, задумайся хотя бы…» И если бы я выпустил книгу, с ней было бы то же, что со всеми красавицами — их выхватывают и, улыбчиво оглядываясь, уводят навсегда…

Как можно тверже сказал продавщице: «Я беру… Заверните…» Иллюзии распались. Я пошел к кассе. Но там сидела старуха-пенсионерка и до того неторопливо считала, шлепала штампом, ворчала чего-то под нос, что к ней собралась порядочная и нетерпеливая очередь. А я стоял и оглядывался на прилавок, все казалось — вот-вот перехватят мою книгу самолюбивые, ни стыда, ни совести, знатоки. Перехватят и будут тебе опять улыбки-ухмылки.

О, эти улыбки-ухмылки коллекционеров-пат-рициев над начинающими плебеями… И обидны донельзя, и возразить нечего, точнее, нечем. Убедился — для всякого рода ценителей, накопителей и знатоков предметов искусства главный авторитет в общем не ты сам, каких бы знаний ни набрался, а то, чем ты владеешь, твое собрание, коллекция.

Вот такой случай. Бродит меж книжниками на толкучем некто Витенька (это уж нынче, когда книга сделалась дороже злата-серебра). У Витеньки же какими-то судьбами невероятное собрание, библиотека редчайшая — и качественно, и количественно. Где он ее отхватил? По наследству ли, в карты ли выиграл (случай подобный приводился выше, только в обратном варианте), вывез ли из глубинки задарма, как вывез совсем недавно два грузовика старых книг другой, некто Боба? Ничего не известно, факт только: у Витеньки и Пушкин редчайший, чуть ли не с автографами, и Киплинг, и Мопассан, и «Йога», и «Ж. 3. Л.» с первых выпусков, и всякие там «Мужчина и женщина», и «Что нужно знать, чтоб быть счастливым в супружестве», и травники древние, и библия, и Август Форель, Ницше, Фрейд, Кьеркегор, Шопенгауэр, все Бальмонты, Минские, Соллогубы, Северянины в полном наборе…

Витенька щеголяет в подонском обличье, патлы не стрижены словно с рождения, на плечах — солдатская шинелишка, лицо изможденной монахини, на ногах — опорки, нечто вроде обрезанных сапог, так сказать, «полсапожки», в полсапожки засунуты модные штаны-клеш перинного тика. Чучело-чучелом. А перед Витенькой любезны и те холодные, в очках с подпалинами, и те, кто имеет как бы незримые генеральские звезды, — вот что такое коллекция.

На втором месте держится Боба — он же Боб, Жорж и Жора. Боба — полная антитеза Витеньке: в движениях скор, резок, собран, движения больше хватательные, цепкие. Взятую книгу не отпускает. А вообще напоминает Боба молодого кабанчика — так розов и щекаст. И собрание у него замечательное, и пополняется стремительно; говорят, он даже женился на время на приемщице из букинистического. Да мало ли что говорят…

После экскурса в нынешние времена, может быть, понятнее станет мое состояние, — как я уносил так и не завернутый, но потрясающе нужный мне том Тициана. Все-таки шел победителем, в полном восторге, лишь слегка омраченный предстоящим объяснением с женой. Треть зарплаты… Ну, да ладно! Да как-нибудь. Прожили мы с ней однажды два дня на две завалявшиеся бутылки, и хорошо прожили, веселились даже. Теперь вспоминаем… Зато у меня — сокровище! У МЕНЯ ТИЦИАН! Может быть, полностью! Конечно, это уж было утопией. Слишком много написал Тициан — этот мастер — за свои девяносто лет, но иногда и утопия очень греет, очень помогает жить. Сколько раз встречался и сталкивался я с коллекционерами всех мастей и рангов, библиофагами, филателистами, нумизматами, открыточниками (филокартисты они называются) и даже какие-то филуменисты (этикеточники, собиратели спичечных наклеек) попадались, но скоро заглохли — и товар дрянной, и собирать муторно, — так вот, сколько я с ними ни сталкивался, все они шли в коллекционирование от двух принципов: ценность объекта и полнота собранного. Есть у коллекционера какая-то особенная невыносимая гордость, если он может сказать: «Ну, у меня же все рубли с Алексея Михайловича (царя) имеются… Если нет Константиновского, так он же пробный был, его и в Эрмитаже нет…» Или: «У меня же вся Германия с первой марки по сорок пятый… Весь фашизм!» Или: «У меня же весь Бальзак! Все двадцать четыре тома…» И так далее, так до бесконечности…