Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6269 ( № 14 2010)

«Сколько воли к власти в этой хрупкой девчушке…»

Литература

«Сколько воли к власти в этой хрупкой девчушке…»

ОБЪЕКТИВ

Юрий АРХИПОВ

Колет Коснье. Мария Башкирцева : Портрет без ретуши / Пер. с фр. Т. Чугуновой; Предисл. И. Владимирова; Послесл. Т. Швец. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2008. – 288 с.; 16 с. ил. – (Избранницы судьбы).

Избранница судьбы Мария Башкирцева / Составитель Т. Швец. – М.: Вече, 2008. – 248 с.: ил.

Так сказал о ней Гуго фон Гофмансталь – имея в виду, конечно, властное обаяние автопортрета, запечатлённого в её «Дневнике». «Психологическую ценность» «Дневника» отметили также влиятельные в начале XX века философы-эссеисты Теодор Лессинг и Морис Баррес. Роберт Музиль, вдохновившись, видимо, кем-то из них, посвятил Башкирцевой рассказ, в названии которого фигурировали её инициалы: «М.Б.». А Андре Батай написал о ней драму, увидев в главной героине борьбу «ангела смерти и демона славы». Мало кто из знаменитостей начала века о Башкирцевой промолчал. Да и моду на дневники как на литературный жанр в Европе укрепила она, подхватив затею предшественников – Амиеля и Геббеля. И предвосхитив гения этого жанра – Розанова. Который тоже отозвался на покоривший Европу «Дневник» восхищённым эпитетом, отметив (в эссе «Загадки Гоголя») «разительную силу» её описаний Рима.

Мария Башкирцева (1858–1884) – так звали эту «хрупкую девчушку», произведшую в своё время такой фурор. Уроженка Полтавщины, потомица, как свидетельствует и фамилия, ордынцев, она провела большую часть жизни на родине своей бабушки в Париже. Там и стяжала прижизненную известность и посмертную славу, к которой так истово стремилась, сжигая себя. И проявив прямо-таки сверхчеловеческую волю к восхождению. Хотя ей было «трудно подниматься по лестнице» (строчка из «Дневника»), как мало кому. Природа наделила Башкирцеву разнообразными талантами, но судьба отнимала их один за другим. Оказал себя бич XIX века – стремительно развивавшаяся чахотка. Сначала пропал голос (она мечтала о карьере оперной дивы), потом болезнь выбила из рук и весьма понаторевшую в своём деле кисть. В тот самый миг, когда она, восхитившись впервые увиденным Мане, наконец-то уловила волну нового направления, которое только и могло привести к чаемой славе в то время.

А прославил Башкирцеву «Дневник», который она вела (разумеется, по-французски) всю вторую половину своей краткой жизни. Заполнив своими сумбурными записями две с лишним тысячи страниц! Даже оскоплённый издавшими его в 1893-м родственниками, выскоблившими всё, по их мнению, «неблагопристойное», он стал мировой сенсацией. И до сих пор входит в обязательный список литературы студентов-филологов Франции.

Пожалуй, только экстравагантная петербурженка Лу Андреас-Саломе, ровесница Марии Башкирцевой, сумела столь же неотразимым и властным натиском завоевать Европу. Но для этого ей понадобилось куда больше лет. И ещё понадобилось: в личном общении «охмурить» кого надо – последовательно Ницше, Рильке и Фрейда. А у Башкирцевой был по этой части один только опыт, и тот сугубо эпистолярный – переписка (под псевдонимом) с Мопассаном. Однако едва «милый друг» скатился до откровенно блудливого тона, она эту переписку оборвала. И путь к посмертной славе проложила себе сама, чему и послужил её девичий утешитель – потаённый «Дневник».

Тот же Гофмансталь, один из кумиров рубежа веков, увидел в нём отражение комплекса Наполеона: и страстное внутреннее горение, и покоряющую взрывную непосредственность при всём неискоренимом «галантном» кокетстве. За это самое «кокетство» уцепился Лев Толстой, отозвавшийся о «Дневнике» пренебрежительно. Великий вообще терпеть не мог всякую новейшую «парикмахерность» в литературе. Словцо он применил ко Льву Шестову, но разумел при этом всю «декадентщину». Почти согласился с ним Чехов, вяло одобривший лишь концовку «Дневника», где обнаружил хоть «что-то человеческое».

Зато сменившее классиков поколение пришло в восторг от Башкирцевой. «Это я! – воскликнул ошеломлённый Брюсов, – я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами». А Марина Цветаева, обругавшая Брюсова в своём очерке «героем труда», героиню труда в Башкирцевой не заметила и принялась творить восторженный культ предшественницы: посвятила ей свою первую книгу стихов с «башкирцевским» названием «Волшебный фонарь», хотела назвать её именем одну из своих последующих книг. И даже «надмирный» Хлебников призвал всех поэтов присматриваться ко всем восходам и заходам своей души с такой же пристальной и неуёмной дотошливостью, как это делала Башкирцева: «В этой области у человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой – и больше ничего».

Долгие годы о Марии Башкирцевой у нас ничего не было слышно. Советское время сурово отметало всё, что не вписывалось в его установки. Лишь в 1991 году, на пике новой оттепели, «Молодая гвардия» выпустила сокращённый вариант «Дневника».

А ныне разом вышли сразу две приметные книги. Основанная прежде всего на неизданных частях «Дневника» биография-эссе француженки Колет Коснье «Мария Башкирцева» и роскошный сборник-альбом «Избранница судьбы Мария Башкирцева».

Есть повод не только насладиться отменного качества текстами (особенно это касается некоторых статей сборника, хотя и книга Коснье читается с захватывающим интересом), но и поразмыслить над иными судьбами – в том числе и своей. Мы ведь читаем на самом-то деле вовсе не для того, чтобы дать оценку автору, а чтобы вжиться в круг его представлений, освежить благодаря его усилиям душу и – дать самооценку.

Знакомство с личностью Башкирцевой навевает в связи с этим немало непраздных дум. Есть в её судьбе что-то важно поучительное, а может быть, и что-то устыжающее. Ведь подстёгиваемое честолюбием рвение в глазах многих из нас выглядит так подозрительно. Мы, равнодушные к «успеху у людишек» созерцатели, склонны презирать людей, колготящихся ради денег или славы. Оправдываем себя то Пушкиным («Цели нет передо мною…»), то Флоренским: («Страсть есть отсутствие в душе объективного бытия…»). И дивимся честолюбцам: чего это их так распирает?

Но дело-то в том, что огнь, их сожигающий, нередко светит потом и многим другим людям, иной раз – целым поколениям. И вполне возможно, бывает замечен и Всемогущим и немало весит на Его весах. А наше «природное» равнодушие к славе (к людям?), может статься, так и пребудет вещью в себе.

Вот и Мария Башкирцева с её истовым рвением докопаться до самых тайных уголков своей души, вывернуть всю себя наизнанку… Одно ли тут кокетство, как показалось впавшему в «природное», почти буддийское равнодушие Толстому? И только ли «литература» её «Дневник»? Да, её называли и «Руссо в юбке», и «прото-Прустом», но похоже, что прав мудрый Хлебников, увидевший в её писаниях нечто более важное и глубокое. Писать о сокровенном в себе, постоянно обращаясь к такому же сокровенному в читателе, – в этом, конечно, секрет её «власти», писательского обаяния. Но нет ли тут и какой-то – неожиданно – религиозной составляющей?.. Вспомним хотя бы, что именно в те годы призывал в своём дневнике «приглядываться и прислушиваться всеми силами к своему сердцу» не кто иной, как святой праведный Иоанн Кронштадтский. (Подхватил потом идею и зиждитель Пришвин: зачем, де, придумывать персонажей, пиши о себе.)

Многие иностранные авторы отмечали в Башкирцевой «славянскую» одержимость, которая в сочетании с французской «формой» и дала столь замечательные плоды. Причём не только писательские. На редкость изящно – в наше-то время! – изданный альбом ясно свидетельствует о том, что и в живописи она добилась немалых успехов. Начав с нуля (когда пропал голос), всего-то за семь лет она создала сотни живописных, графических и скульптурных работ. Среди них и немало шедевров: «Сходка» (у нас, правда, закрепился дурацкий перевод-калька названия – «Митинг»), «Жан и Жак», «Весна», а также натюрмортов, портретов и автопортретов. «Громкость чувств», или «интенсивность жизнеощущения» – такими эпитетами одаряли Башкирцеву, когда распространился её «Дневник». Но такова и – лучшая – её живопись. Страстная любовь к повседневной жизни во всех её проявлениях привела к тому взгляду на вещи, который Башкирцева (вослед Золя) нарекла «натурализмом». Однако её натурализм не имеет ничего общего с мрачным углом зрения Перова или раннего Ван Гога. Это и не «академизм» типа Семирадского, в котором её иной раз уличают. На самом-то деле – думаю, сколько-нибудь чуткие искусствоведы согласятся – это широкого стиля классический реализм, более всего вобравший в себя радостный, жизнеутверждающий свет бидермайера – от Венецианова и Сорокина до Вальдмюллера и Тома. Хотя училась она не у них, а у их наследника Бастьена-Лепажа, которому (миллионерша из богатющей семьи полтавских землевладельцев!) покровительствовала и с которым дружила.