Глеб Павловский - Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля

Недолгий кандидат в президенты-2012 актер Иван Охлобыстин заметил: «Давайте выбирать, кандидат без пистолета и кандидат с пистолетом. Какая разница? Если психованный кандидат без пистолета, подозрительно, с пистолетом — опасно, а не психованный с пистолетом или без пистолета, одинаково». Его юродство раскрыло подтекст опасений тандема.

Победитель не должен получить «все» — но гарантирует ли он безопасность другому? Вопрос Путина — кто я на твоей картинке? Раз меня там нет, картинка — план меня уничтожить!

Никто не пропустит другого к единственному пистолету, пока у тебя самого пистолета нет. Человек может быть другом и очень милым, но пистолет один на двоих! Мил-человек станет единственным вооруженным лицом, даже если ты снайпер. Положим, стрелять ты умеешь, но если не из чего? А друг, положим, и не намерен, зато пистолет у него. Вот где боль, отвлекающая от мыслей о Конституции. Как любой из нас, Путин в этой ситуации думал о главном.

Не о «системе Путина», а о страховке. Он нашел бы способ приятнее провести следующие шесть лет, если бы верил, что может без риска покинуть контроль за исполнительной властью. Ведь Путин не остров, он — материк с несколькими кадровыми архипелагами. Вопрос страховки сегодня стоит для многих, не только для него одного. Тем самым вопрос о гарантиях Путину политически расширился в тему страховки для всего путинского общества.

Новая политическая страховка была последним шансом Медведева стать президентом повторно. Гарантии Путину, объединенные с общероссийской программой правовых гарантий элитам при социальной страховке стране снизили бы риск-2012.

Сейчас этого шанса нет. Как русский здравомыслящий человек Путин не смог игнорировать эту опасность. Но как человек системы Путин отбросил здравомыслие и сыграл ва-банк. Здесь сказались и страхи путинского общества — не видя гарантий, не услышав в свой адрес доброго слова, оно побоялось остаться с Медведевым наедине. Но медведевской России так же скучно и тесно в России путинской; сам же Медведев слишком поздно заговорил.

Так мы все ждали и ждали доброго слова — пока не выяснилось, у кого теперь пистолет. Пистолет есть, но где страховка? Кто нам всем застрахует наши вклады в Государственность? Какая реальная сила их подтвердит? Путин уже не гарантия — ему самому, как выяснилось, нужна дополнительная страховка.

Пора бы уточнить предмет суверенной демократии. Он имеет прямое отношение к нашей политической системе — к ее безымянности, ее государственному небытию. Где почти ничего нельзя поделать, где можно орудовать так, будто закона нет и не будет.

Суверенная демократия пришла оспорить этот вопрос. Мы хотели покончить с идейной анонимностью государственной схемы Путина, чаще трактуемой негативно. Ведь Россия, как в 1990-х говорили сетевые гики, это клудж — хреновина, которая почему-то действует, хотя теоретически действовать не способна. Государственность, собранная из осколков всех разбитых властей, какие бывали в стране. Европа выносит поспешный вердикт: Россия — декоративное симулятивное государство, прячущее собственную природу. Она задает уточнения целей власти. Мы говорим: демократия сохранится и конституционный строй свят, но мы развиваем его на своей национальной основе. Мы мучаемся ради того, чтобы на этой богоданной земле, с нашим чертовым русским народом создать власть — власть народа и посредством народа. Суверенная демократия обязалась развиваться в этом именно направлении. Но — не вышло. Нарастает неопределенность. Эта неопределенность выражается в чувстве опасности, в чувстве тревоги.

Система ощутимо опасна, и все опаснее для тех, кто в ней живет, поскольку не исключает никакой сценарий своего развития.

А человеку важно знать, что в его стране наихудшие вещи исключены в принципе. Что возможные всегда неприятности принадлежат к числу сносных. Здесь — первое слабое место теории суверенной демократии, ведь та не оговаривает, что именно исключено. Но если Россия — страна, где возможно все, границы личности размываются. Ты вечно должен быть начеку и держать оборону. Никто не может настаивать ни на чем.

Крайне неприятная система послесталинского СССР исключала, однако, наихудшие возможности обращения с гражданином. Человека больше не смели по неизвестной причине арестовать, отправить в лагерь на 20 лет и/или убить. Он не мог вдруг исчезнуть лишь оттого, что соседу нужна его квартира и тот написал донос. Советская система не была безопасной, но правила обращения с опасностями в ней были известны.

Можно ли сказать то же самое о Российской Федерации? Нет, и по нескольким причинам. Во-первых, она уже сгенерировала ряд режимов, изобретательно жестких и опасных для человека. Взять, к примеру, помимо Ичкерии режим, установленный гденибудь в Калмыкии или Ингушетии нулевых. Сложился институт заказных дел, арестов, пыток и осуждений, институт тайных убийств по заказу, неожиданно прижившийся и укоренившийся в русском быту. Возьмем давление силовых структур на бизнес, практику истязаний и угроз близким.

Все это делает нашу систему — демократия она или нет — колдовской и непредсказуемой для живущих. Мы не собирались ограничивать объем гражданских прав и свобод, напротив, мы хотели их расширять. Но при этом мы вечно уходим от вопроса, к кому эти процедуры будут применены, а к кому нет. Внутри системы, которая не смеет описать саму себя, личность беззащитна, если не отступила в тень «путинского большинства».

Надежность — непременный мотив интереса к политической теории. Когда теория проверяема, она нечто гарантирует. А что гарантирует суверенная демократия? Термин, опасно близкий к плеоназму, мантра, состоящая из самоповторов. Суверенная демократия лишена ясной концепции суверенитета, чужда работе с собственными затруднениями. На что она отвечает? На какой запрос человека вообще отвечает построение русского демократического государства?

Гигантский порок понятия — в том, что, сказав: «суверенная демократия — это…», можно говорить что угодно, и почти все будет отчасти верно. Но такими теории не бывают. И надежности такие теории не обещают.

Суверенная демократия молчит на вопрос о норме. В чем норма суверенной демократии? Ряд неформальных скороговорок, складывающихся в явственную неполноту прав — увертка системы, отступающей перед долгом договориться с гражданами о законной норме.

Сетования Медведева — тема недающейся правовой нормы, с вытекающей из этого небезопасностьювласти для России и для себя самой. Российская демократия не справилась с задачей суверенизации. Государственность есть, а нормального порядка — нет. Суверенитет есть, но гражданин — не его носитель. Добившись лояльности, власть от него отворачивается, и он ей не партнер — она недоговороспособна.

Система не желает ничего гарантировать в отношении своих же точно сформулированных обязательств. Объявив обязательства, власть не гарантирует своего дальнейшего отношения к ним.

В этом смысле мы не суверенны, и наш суверенитет — всего лишь наш деловой дресс-код.

Медведев монархически верит: когда система отдана одному, вдруг меняется все. Таково его восприятие президентства. Его «бог» — система долженствования, освобождающая от взятия власти. Человек, получивший место, это человек посвященный; он стал сакральным лидером. В статье «Россия, вперед!» он диктует нам список конфликтов, но сам на конфликт не идет. Воевать с Грузией Медведев решился и выиграл; но политически конфликтовать не смеет.

Статья Медведева показалась отчаянным вызовом, вроде мюнхенской речи Путина, только обращенной внутрь. Модернизация — имя конфликта с неизвестным противодействием. Но, объявив конфликт, Медведев никого не призвал в нем участвовать и остался один — странный неуживчивый со страной президент. Группы поддержки не были названы, и он к ним прямо не обратился. Сохраняя язык «всенародности» путинского большинства, Медведев не предложил взятия власти. Группы поддержки не подтянулись. Конфликт оказался недостаточно емким для политики.

Анекдотично, но в конце концов Медведев обратился к недавним сторонникам. Предлагая им «брать власть» после того, как сам только что от нее отказался, сознавал президент, что, закрыв сцену политики, он открывает сцену для провокаций?

И эта сцена недолго будет пустой.

Три года Медведев мечтал о кодификации власти, не ведая, в чем власть. Главная его мысль была о законе. Но это закон войны. Наша идеология нулевых — дух войны за Россию. С основаниями столь бесспорными, что нечего обосновывать — сам должен понимать! Идеологию не формулировали, а проводили линию фронта, отделяющего «нас» — от «них». Пафос фронта, за линией которого враги и предатели. Но реальным субъектом раскола были не враги по ту сторону фронта (их там просто не было), а функционеры порядка — по эту… Следовало не спорить с «антипутинцами», а точно определить список вычеркиваемых.