Франсуаза Саган - Страницы моей жизни

Итак, я находилась в полной депрессии, как уже было сказано, когда вышел роман «Нависшая гроза», и мне не очень нравилось говорить заинтересованным, оживленным голосом о книге, которая была за тысячу верст от моих ежедневных забот, точнее моего повседневного безразличия. Я испытывала неистовое желание убежать, когда со мной заговаривали о моих прежних или будущих романах и о моей любви к литературе. В тот момент я ею совсем не интересовалась, и предположение о том, что я сяду писать, казалось мне беспочвенным и невероятным. Пришлось дожидаться более позднего момента, – кажется, выхода романа «И переполнилась чаша» четыре года спустя, – чтобы вновь обрести интерес к работе, радость и блаженство творчества. «Нависшая гроза» позволила мне постепенно забыть роман «Женщина в гриме», к тому же его герои не слишком сильно увлекли меня. В прозе многих писателей той эпохи (1870) неизменно присутствует здравый смысл, приличия и нравственность, и о своих персонажах авторы судят по их поступкам или высказываниям. Этот подход я назвала бы «вторым глазом». Такие писатели, как Джейн Остин или Теккерей, взывают к богу, подчеркивая одновременно, что Он не вмешивается в дела людей, и сожалеют об этом. Но что на самом деле думала Джейн Остин о своих героях? Не питала ли она слабости к презренному соблазнителю, разъезжавшему по Брайтону в тильбюри[11] и на красивых лошадях? А если он оказывался циничным или трусливым и соблазнял даже вверенных его покровительству девушек, учил их дурному, как на самом деле относилась к нему Джейн Остин? Иногда в творчестве Эдит Уортон, да и во всей литературе «комильфо», относящейся к XIX веку, отчетливо прослеживается преступное удовольствие, с которым автор изображает очень красивых и очень подлых героев.

«Второй глаз», к которому прибегали также Бальзак, Шатобриан, Барбе д'Оревильи, тот самый глаз, лицемерие которого в те времена воспринималось снисходительно, исчез вместе с XIX веком, когда престиж веры заметно угас. Отсюда, наверное, и возникло представление об относительном бесстыдстве современной литературы. Мои обожаемые английские или американские писатели, от Дороти Паркер до Барбары Пим, в том числе Дэвид Лодж и Элисон Лури, прекрасно обходятся без бога, тем более что английские священники охотно позволяют увлечь себя бурными и страстными переживаниями прихожан. Несомненно, именно отсутствие мистицизма, во всяком случае религиозного чувства, позволило мне написать столь романтическую книгу, как «Нависшая гроза», – с балами, дуэлями, любовными связями, жестокостью, тайнами и сладострастием. И все это было изложено без упоминания карающего за циничную мораль бога или краснеющих ангелов прошлого века. Им, между прочим, пришлось бы нелегко, хотя рассказчик и был человеком, вполне достойно пережившим свое несчастье, человеком, для которого самым мучительным наказанием оказалась жизнь без любви… А также жестокая перспектива старости, стремительно приближающей его к смерти, и при этом нет руки, сжимающей руку умирающего… и нет другого сердца, бьющегося в такт с его сердцем.

Велико значение ближнего в жизни человека – таково мое убеждение, я редко и так безоговорочно верю во что-то, а строки, которые привожу, очень точно иллюстрируют сказанное:

…Его поцелуи и дружеские объятия были истинным небом, моим мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела бы остаться, – нищей, глухой, немой и слепой.

…Но, нежно меня приласкав, он вдруг говорил: «Все то, что ты испытала, каким нелепым тебе будет это казаться, когда меня здесь больше не будет. Когда не будет руки, обнимавшей тебя, ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ, целовавших твои глаза…»[12]

Ведь даже неистовый, неуловимый, непримиримый Артюр Рембо прекрасно знал, что такое простые и безумные слова любви и жажда быть любимым, знал слишком хорошо, чтобы не устоять перед ней однажды, в тот момент, который не удалось вычислить и самым дотошным из его биографов.

Вернувшись к Галлимару, я долго не решалась приступить к работе над романом «И переполнилась чаша». До той поры я избегала значительных сюжетов. Никогда не допускала, чтобы в любовные истории, помимо тех препятствий, что связаны с силой или слабостью героев, вмешивались какие-либо внешние факторы. Таким образом, по-своему я пыталась следовать логике экзистенциализма (если уж разыгрывать из себя философа), позволяя своим героям действовать абсолютно свободно, проявлять себя только в поступках. Но в романе «И переполнилась чаша» я вводила посторонний и тем не менее всемогущий фактор, определяющий всю их жизнь и лишь позднее – характер; этим фактором была война. Я очень смутно помнила нашу войну, мало что в ней понимала, но довольно четко представляла себе, какое воздействие могут оказать сила, угроза, страх и жестокость, пришедшие извне, на сознание человека, беззаботного или нет.

Естественно, героем книги я сделала Шарля, который мог бы сыграть свою роль в предыдущей моей книге и быть частью того «мирка». Затем я столкнула его с двумя другими персонажами: Пьером,[13] одним из его лучших друзей, и возлюбленной последнего, скажем, Нини, – их обоих разыскивало гестапо. Герой, то есть Шарль, был обаятелен и ветрен, любовница друга – красива и объята страхом. Между ними произошло нечто более романтичное, нежели солидарность. Когда старый друг уехал, они отдались друг другу и даже совершили поездку в Париж, которая сблизила их еще больше. В конце романа Пьер и Нини, спасаясь от преследования, исчезли, а Шарль, проникнувшись наконец их убеждениями, вступил в ряды Сопротивления, поскольку: «чаша переполнилась и мучает жажда любви». В сущности, речь идет о приятии судьбы свободным и счастливым человеком, о его согласии рискнуть всем, в том числе и жизнью, ради неизвестных людей. Я слегка плыву наугад, рассуждая об этих героях, потому что из-за моей несобранности книги нет у меня под рукой, и я рассказываю о ней по памяти, а это трудно.

Экземпляры романа «И переполнилась чаша» всегда исчезали «по-английски». Помню, как я сама, за отсутствием обычного издания, отдала сигнал книги недоверчивой консьержке, горевшей желанием не столько прочитать ее, сколько показать знакомой консьержке из дома напротив. Другие издания, выпущенные на голландской, японской бумаге и т. д., разошлись по родственникам, друзьям и различным организациям, представителям которых, на свою беду, я сама открывала дверь. Не говоря уж о периодах, когда исчезают ваши издания в «Плеяде», а на поверхность выплывают старые альманахи. Короче… Короче, надо бы избавиться от всех этих «короче», набрасывающихся на мою прозу, как мильдью[14] на виноград.

Роман «И переполнилась чаша» во многом обязан своим существованием Франсуазе Верни, которая легко убедила меня в том, что все сюжеты хороши и что одинаково трудно создать строгий стиль, описывая сложные события, и достичь лиризма в изображении повседневности. В результате я включила в эту книгу войну, гестапо, допросы, опасность и одновременно ряд общих размышлений о трусости, безразличии, эгоизме и т. д.

По этой книге был поставлен фильм с хорошими актерами, талантливым режиссером и интересными идеями, но картина не пользовалась успехом, за отсутствием чего-то такого, о чем я не имею понятия. Это умный и достоверный фильм, но в нем без причины и без конца все замедлялось, и так он воспринимается по сей день.

После романа «И переполнилась чаша» я написала «В память о лучшем». «Во всяком случае, это оригинально! – сказала мне Франсуаза Верни. – В Париже, говоря друг о друге, люди лишь сводят счеты». А я написала книгу о моих встречах с людьми, и восхищение стояло в ней во главе угла. Не знаю, было ли это открытием, но мои «лучшие воспоминания» заинтересовали многих читателей. Мне даже пришлось прочесть книгу в микрофон для «Эдисьон де Фам», и я вынуждена была приспособить свою речь к 33 оборотам, хотя обычно говорю на 45.

Это происходило на Елисейских Полях, точнее, на улице Понтье, там на первом этаже после полудня происходит запись. Окна студии, расположенной в провинциального вида домике, в ста метрах от Елисейских Полей, выходили во дворик, напоминающий картину Утрилло, и в этом дворике попеременно появлялись то ребенок, то кошка. Вопреки пессимистическим предсказаниям звукоинженера, а также помощницы, очаровательной Антуанетты Фульк, я довольно успешно справилась с задачей, не заикалась и за три дня, как профессионал, записала свой голос на диск. Во время перерывов, подтерев нос ребенку и поласкав кошку (или наоборот), я отправлялась выпить стакан яблочного или грейпфрутового сока в Галери де Лидо, находившуюся совсем рядом. Кажется, все это происходило летом, и, не знаю почему, в памяти моей эти три дня связаны с ощущением расслабленности и удачи: порой делаешь очень важные, блестящие вещи, требующие высочайшего напряжения, но они забываются, не оставляя никакого следа. А тут проводишь три дня после полудня в маленькой, слегка поблекшей студии и помнишь все до мельчайшей детали… дворик, пыль, кошку и вкус яблочного сока. Страшно сказать, но самые яркие и самые сладостные воспоминания всегда связаны с одиночеством. Моменты, проведенные вдвоем, скажут мне, по-своему удивительны, они настолько переполнены, что стираются самим мгновением, яркостью этого мгновения, ощущением быстротечности времени, небытия, внушаемым страстью. При этом замечаешь, видишь только то, что нравится. Находясь вдвоем, видишь лишь того, кто рядом.