Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982

Но больше всего меня поразила картинка: среди огнедышащих гигантов в деревянной подсобке сидел юноша и отбивал косу, будто заправский крестьянин перед выходом на луга. Наверняка, сталь этого орудия сработана здесь. Ведь Магнитка дает стране металл многих наименований. Автомобиль и телевизор, холодильник и детские санки, посуда и консервная жесть, кровля и проволока — все это из стали Магнитки. Когда нужно было стране, Магнитка и танки могла одеть в броню. Само имя ее — символ мужества и трудового героизма, потому оно почти нарицательно: есть северная Магнитка, казахстанская Магнитка, липецкая Магнитка. Есть Магнитки за рубежами нашей страны.

Но всегда была и остается главная Магнитка, первая и легендарная. Она трижды выручала страну, трижды принимала на себя огромную ношу, когда в годы индустриализации, в грозное лихолетье войны и в период восстановления хозяйства ее продукция становилась решающим фактором победы.

Со всех концов страны и из-за рубежа едут в Магнитку за опытом. И она делится им щедро, по-братски. Металлурги десятков предприятий учились здесь лудить жесть электролитическим способом, получать прочный автомобильный лист и тончайшую сталь для кинескопов цветных телевизоров.

Когда я ехал в Магнитогорск, то, конечно же, знал, что за 20 лет город вырос и похорошел, сильно изменился комбинат. Но хотелось понять самое суть перемен. Потому не случайно, погуляв по комбинату, устремился не куда-нибудь, а в проволочно-штрипсовый цех.

Было для меня в Магнитке два незабываемых зрелища: зори над ночным городом, когда шел металл из печей, и работа петельщиков в проволочно-штрипсовом цехе. И то, и другое восхищало. Но петельщики, эти циркачи промышленного предприятия, вызывали чувство двойственное. Ходил я к ним часто, вопросов не задавал, стеснялся своей праздности рядом с их трудом. Просто с немым восторгом следил за их работой, понимая, что сам никогда бы так не смог.

Представьте себе небольшое экранированное пространство между двумя секциями проволочного стана. В нем человек со щипцами — петельщик. Из отверстий стана раскаленной макарониной выползает проволока. Петельщик ловко хватает ее щипцами, вместе с ней переворачивается и с непостижимой точностью и быстротой заправляет ее в другую нитку стана, где проволока примет тот размер, который предписан ей стандартом. Человек делал петлю из раскаленной змеи. Это была, в моем представлении, операция не менее опасная, чем мертвая петля для пилота. Петельщик работал пятнадцать минут, потом тридцать отдыхал, утирая непроходящий пот.

Много позже я узнал, что у петельщика температура всего тела к концу смены поднималась до 39 градусов. И шел он домой в таком состоянии, в каком любой из нас обязан лежать в постели и пить лекарства, а назавтра вновь становился в загон укрощать «огненную змею».

Если эта опасная профессия еще осталась на Магнитке, значит, особых перемен тут не произошло.

По узкому и длинному, совершенно безлюдному в этот поздний час подземному переходу вышел в жаркое и звонкое пространство проволочно-штрипсового цеха, где переходные мостки металлические, пол на доброй половине площади устлан звонкими металлическими же плитками, бугристая поверхность которых до блеска стерта тысячами тяжелых рабочих ботинок.

Только что прошла пересменка, в цехе тоже было безлюдно, и я как-то сразу потерялся среди движущихся конвейеров с раскаленной, остывающей и уже холодной проволокой, свернутой в огромные бунты. Здесь и встретился с начальником цеха Борисом Порфирьевичем Бурдовым, конечно же, еще не ушедшим домой, хотя его рабочий день официально закончился. Познакомились. Он спросил о цели моего прихода. Я ответил: на петельщиков, мол, хотел посмотреть, да что-то не видно их.

— Эх, опоздали вы на несколько лет, — усмехнулся Бурдов. — «Гришкой» их заменили.

— Кем? — удивленно спросил я Бурдова.

— Не кем, а чем. Обводным аппаратом. Пойдемте в кабинет, сейчас будет селекторное с директором, потом уж покажу вам «гришку».

Селектор хрипел, я плохо разбирал слова, долетающие сюда из других цехов, да и не особенно понимал цифры и термины, если и ухватывал их нетренированным ухом. Бурдов — весь внимание… Мне о нем уже рассказывали. В цех он поступил четверть века назад учеником слесаря. Стать начальником не то что цеха, но хотя бы и стана — такой цели вовсе и не ставил. Просто учился, совершенствовался в своем рабочем ремесле. А чины его находили сами. На комбинате Бурдов по заслугам слывет грамотным инженером. Не только в том смысле, что умеет организовать производственный процесс. Это для руководителя само собой разумеющееся. За другое ценят его особо — за творческую жилку. Всюду, где только можно, стремится он механизировать труд человека. Вот ведь нет теперь в цехе оператора распределительного стола. А тоже была работенка не дай — не приведи. Над раскаленными, выходящими из печи заготовками — пульт управления. В нем сидел человек и, как дятел, стучал по кнопкам, посылая металл в нужную нитку стана. Кнопок четыре. Загазованность и пыль, жара и монотонность операции приводили к тому, что человек обязательно ошибался, нажимал не ту кнопку, путал калибры. Бурдов долго искал конструкцию распределительного барабана, моделировал его из дерева, прикидывал так и сяк.

Распределительный барабан Борис Порфирьевич сделал, как вместе с инженерами и рабочими цеха сделал и многое другое. Например, аппарат для маркировки бирок. Тринадцать женщин с помощью насечек и молотка день и ночь выбивали бирки, чтобы бунт проволоки шел к потребителю с полной технической характеристикой. На каждую бирку надо нанести 25 цифр. Бирка маленькая, напряжение всю смену большое, молоток бьет по пальцам без пощады. Пальцы у женщин были сплошь избиты. Бурдов не мог их видеть без жалости и стыда. Оттого и занялся конструированием аппарата. Сделал.

Селекторное закончилось, и Бурдов предложил пойти в цех. Но я уже понял, что сидеть лучше, чем ходить, и завел разговор, не требующий передвижений по цеху, полному горячего металла.

— Почему «гришка»? — спрашиваю Бориса Порфирьевича.

— А почему «самолет»? — отвечает он и, видя, что я вновь ничего не понимаю, делает успокоительный знак рукой. — Сейчас я свой пасьянс разложу, есть на что посмотреть.

Он достал большую коробку, из нее — кипу широкоформатных фотографий и разложил их на столе. Теперь стало ясно, как много в цехе механизировано — почти весь производственный процесс, не случайно проектная мощность станов перекрыта в три раза. Но так и не стало ясно, почему же обводной аппарат — «гришка», а приспособление для транспортировки горячих бунтов проволоки — «самолет».

— А кто его знает? — удивленно пожал широкими плечами Бурдов и засмеялся негромко, довольно, будто над милыми забавами своего дитяти. — Верите ли, до сих пор пишут в вахтенном журнале — застревание на «гришке». И всем все понятно.

— Все та же Магнитка, — сдержанно восхищаюсь я. — И в то же время уже не та.

Бурдов не понял вначале моего восклицания: как это, мол, не та?! Магнитка — всегда Магнитка.

В этакий просак я попал уже второй раз за первый же день пребывания на комбинате. Точно так же реагировал на мое аналогичное замечание технолог из доменного цеха Владимир Александрович Домнин, полная противоположность Бурдову внешне — высокий, худой, оттого чуть сутулящийся. И по характеру противоположный — резкий в суждениях и проявлениях эмоций. Присутствующему при разговоре заместителю секретаря цехового партбюро Михаилу Васильевичу Яхонтову даже пришлось успокаивать Домнина. И я понял, что истинный магнитогорец превыше всего ставит непреходящую честь и славу своего завода, города, коллектива. И это роднит людей столь несхожих, сплачивает их в единый коллектив, становится той силой, которая вот уже полвека творит чудеса.

Домнин, поняв мою искренность и заинтересованность в делах магнитогорцев, расцвел улыбкой, его глубокие темные глаза засверкали, он забегал из кабинета в кабинет и принялся документально подтверждать, что на комбинате и, в частности, в доменном цехе сделано очень многое, чтобы Магнитка высоко несла свой вымпел флагмана отечественной металлургии. Здесь самый лучший в Союзе коэффициент использования полезного объема печи.

— Поклониться надо нашим предшественникам! — истово восклицает Домнин и обращается к Яхонтову: — Помнишь Василия Васильевича Коннова?

Они принимаются вспоминать этого известного на Урале мастера огненного дела. Его стараниями была поднята температура горячего дутья с 800 градусов, на которой десятилетия держали домны, до 1250. Одновременно пришлось решить массу проблем: реконструировали воздухонагреватели, заменили сопла на более стойкие, обновили весь тракт горячего дутья. Но и сами мои собеседники, я знал, не лыком шиты. Домнин много сил отдал решению сложнейшей для доменщиков проблемы усреднения шихты. Яхонтов занимался и занимается до сих пор решением такой не менее важной задачи, как повышение стойкости огнеупоров.