Борис Савинков - Борьба с большевиками

День 29 октября прошел спокойно. Генерал Краснов ожидал подкреплений, которые ему должны были быть присланы с фронта. Подкрепления эти не подошли. Царское Село было занято казаками, Павловск тоже, но ни в Царском Селе, ни в Павловске не было возможности организовать, за малочисленностью казачьих частей, правильную полицейскую службу. На всех углах раздавались большевистские речи, и на всех площадях происходили митинги солдат и казаков. Я обратил внимание генерала Краснова на опасность такой пропаганды. Он с сожалением пожал плечами:

— Вы правы. Но что же мне делать? Единственное средство — арестовать агитаторов. Но Керенский не согласится на это.

— Разве необходимо согласие Керенского?

— Он верховный главнокомандующий. На это нечего было возразить.

Я ночевал эту ночь у покойного ныне Плеханова. Я рассказал ему о положении генерала Краснова. Он выслушал меня и спросил:

— Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград?

Я промолчал. И тогда Плеханов сказал:

— Бедная Россия!

Утром 30 октября генерал Краснов приказал своим 600 казакам перейти в наступление. Штаб его был. перенесен из Царского Села в деревню Александровну.

Под Пулковом Троцкий собрал большие силы. Я не знаю, сколько в точности было большевиков, но во всяком случае их число во много раз превосходило число сражавшихся казаков. Артиллерии у Троцкого было немного, но огонь его орудий был меток, и Александровка обстреливалась без Перерыва шрапнелью и трехдюймовыми снарядами. Очень скоро наступление генерала Краснова остановилось, и большевики начали свои контратаки. Эти контратаки производились цепями матросов, стремившихся обойти Александровну слева и справа. Единственная сотня, находившаяся в резерве, передвигалась постоянно с левого на правый, и наоборот, фланг и сражалась везде, где большевики начинали теснить казаков. Наши орудия стреляли, не умолкая. Это не было, конечно, большое сражение, но оно было кровопролитным и чрезвычайно упорным. Я не могу не отметить, что еще до начала его Керенский из Гатчины телеграфировал в Петроград, что на следующий день он с казаками войдет в столицу. Не знаю, многие ли разделяли эту его уверенность.

Около трех часов дня генерал Краснов попросил меня съездить в Гатчину, к Керенскому, просить подкреплений. Керенский мне сказал, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий двигаются с фронта на помощь генералу Краснову. С этим известием я и вернулся к вечеру в штаб, но в Александровне застал совсем другую Картину, чем утром. Артиллерийский огонь большевиков стал гораздо сильнее. Стреляли уже шестидюймовые гаубицы. Царскосельский парк обстреливался частым огнем. Чтобы попасть в Александровну, надо было проехать через огонь заграждения. Потери казаков были очень значительны. В самой Александровке свистели ружейные пули. Где-то очень близко стучал неприятельский пулемет. Но генерал Краснов не отступил еще ни на шаг, и я нашел его в той же избе, в которой оставил. И только когда стемнело и выстрелы стали реже, он написал на клочке бумаги несколько слов и передал мне. Я прочел: «У нас нет больше ни снарядов, ни ружейных патронов. Что делать?» Я ответил карандашом: «Отступать к Гатчине и ждать обещанных подкреплений». Генерал Краснов мне сказал:

— Я тоже думаю так.

Потом он отдал приказ отступать. Казаки в полном порядке, со всей артиллерией и обозами, сотня за сотней стали вытягиваться по Гатчинскому шоссе. В Гатчине нас ожидал Керенский.

На другой день, 31-го, Керенский собрал военный совет. На этом совете, кроме него, присутствовали: генерал Краснов, начальник штаба полковник Попов, председатель дивизионного казачьего комитета есаул Ажогин, помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин, комиссар Временного правительства Станкевич и я.

Керенский поставил вопрос, можно ли еще защищаться или надлежит вступить в переговоры с большевиками?

Голоса разделились. Генерал Краснов, полковник Попов и есаул Ажогин находили, что следует Гатчину защищать. Они указывали на то, что за ночь в Гатчину подвезли снаряды и ружейные патроны, что в Гатчине находится до 800 человек юнкеров и что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий не должны находиться очень далеко, если они действительно двигаются с фронта. Капитан Кузьмин и комиссар Станкевич были другого мнения. Они говорили, что гатчинские юнкера не согласны идти в бой, а согласны только нести караульную службу и что еще до прихода подкреплений Гатчина будет окружена. По их мнению, не оставалось иного выхода, как сговориться с большевиками. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что что бы ни было, но мы обязаны защищать Гатчину до конца. Комиссар Станкевич спорил со мной. Он указывал, что высшие государственные интересы требуют мира с большевиками и что я, не неся ответственности, не отдаю себе отчета в сложности положения. Керенский согласился с ним. Он сослался на полученную им телеграмму от «Викжеля» — Союза железнодорожников, в которой этот Союз требовал прекращения «братоубийственной войны» и в противном случае угрожал забастовкой. Тут же Керенский приказал капитану Кузьмину вступить в переговоры с большевиками и послал комиссара Станкевича в Петроград для личного свидания с Троцким.

В Гатчинском дворце царили растерянность и беспорядок. Верховный главнокомандующий не отдавал приказаний или, отдавая, отменял их и потом отдавал снова. Никто не знал, что ему делать. Начиналась паника, и чувствовалось, что дело проиграно.

Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними и, кроме того, проехать в расположение польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого и приказать ему от имени Керенского двинуть свой корпус на Гатчину. Керенский мне ответил:

— Подкрепления не подойдут. Мы окружены. Вы никуда не пройдете. Большевики вас убьют по дороге.

Я настаивал, и Керенский, наконец, согласился. Мне было выдано удостоверение на проезд в польский корпус и тут же был изготовлен приказ на имя генерала Довбор-Мусницкого.

Вечером я прошел попрощаться с Керенским и напомнить ему его обещание подождать от меня известий и воздержаться пока от переговоров с большевиками. Керенский лежал на диване в одной из комнат Гатчинского дворца. В камине горел огонь. У камина, опустив головы, молча, в креслах сидели его адъютанты поручик Виннер и капитан второго ранга Кованько.

Керенский не встал, когда я вошел. Он продолжал лежать и, увидев меня, сказал:

— Не ездите.

— Почему?

— Вы никуда не доедете. Мы окружены.

— Я в этом не уверен.

— Я имею сведения.

— Я все-таки поеду.

— Не нужно. Останьтесь здесь. Всё пропало. Тогда я сказал:

— А Россия?

Он закрыл глаза и почти прошептал:

— Россия? Если России суждено погибнуть, она погибнет… Россия погибнет… Россия погибнет…

Через час я уже ехал по шоссе, по направлению к Луге, где, по моим расчетам, могли быть части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Со мной ехали Флегонт Клепиков и комиссар 8-й армии Вендзягольский.

Автомобиль, на котором я уехал из Гатчины, принадлежал моему другу, комиссару 8-й армии Вендзягольскому. Вендзягольский и Флегонт Клепиков поехали со мной.

Была поздняя осень. К вечеру ударил мороз, и дороги заледенели. Под Лугой, в лесу, выпал снег. Я помню, что когда ночью мы остановились, чтобы переменить шину, в темноте, там, куда не хватал свет наших двух фонарей, между запорошенными елями, мелькнуло две красных точки — два глаза. Минуту эти два глаза пристально смотрели на нас и потом скрылись без шума. Я спросил Вендзягольского:

— Волк?

— Нет, лось.

Кроме этого лося, мы до Луги не встретили никого. Гатчина не была окружена со стороны Варшавской дороги. Большевики не угрожали генералу Краснову с тыла, и опасения Керенского, что нас возьмут в плен или что мы будем убиты, не оправдались. У меня явилась надежда, что я успею еще привести войска.

В Пскове не было обещанных Керенскому частей 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Поэтому я решил доехать до Невеля, где стоял штаб 17-го корпуса, командира которого, генерала Шиллинга, я знал за человека решительного. Я рассчитывал, что он сумеет двинуть части своих войск на помощь генералу Краснову.

В Невеле все было спокойно. Генерал Шиллинг мне сообщил, что его корпус почти не тронут большевистской пропагандой, и обещал послать отряд в Гатчину, как только получит приказание от главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова.