Дмитрий Шульгин - Музыкальные истины Александра Вустиса

Вот сейчас я вспомнил, кстати, что довольно удачно еще и в 2–3 года напевал какие-то мелодии из фильмов, которые тогда шли. Ну, а мама наверное, это заметила и вот результат – меня отдали в школу имени Стасова.

– И когда произошло это знаменательное событие?

– Ну, если мне память не изменяет только, – лет в шесть, наверное. Да! Была такая дошкольная «приготовилка», и сразу же там я и попал к Ольге Владимировне.

– По классу фортепиано?

– Да. Хотя пианиста из меня не стало абсолютно никакого.

– А теоретические предметы преподавала, по-моему, Мария Сергеевна Головина. Очень хорошая учительница была. Ну, вот это почти и все, что я помню о музыкальной школе.

– В вашей семье были профессиональные музыканты?

– Нет! Родители мои – инженеры. И мама, и папа работали на заводе имени Владимира Ильича. Это бывший завод Михельсона – знаменитый и тем, кстати, что на его территории в свое время произошло покушение на Ленина. Но мама всегда была музыкальна. Очень! Она с детства мечтала заниматься музыкой, но по разным обстоятельствам тогда был продан инструмент. В общем, не получилось.

– Какие-то материальные проблемы?

– Да. В общем, тяжеловато жили, конечно, до переезда в Москву. Ведь и голод, и гражданская война, и…

– А в каком городе они жили?

– В Саратове.

– И отец ваш тоже из этого города?

– Нет! Он – ленинградец.

– А где же ваши родители познакомились?

– Познакомились они в Москве как раз на заводе имени Владимира Ильича. Папа уже работал на этом заводе, а мама много довольно пережила, прежде чем попала туда. Она успела и в Узбекистане побывать девочкой еще, и стенографисткой там стала на курсах специальных, и потом на всяких конференциях стенографировала, кстати, с потрясающей быстротой.

– Это в какие примерно годы?

– Начало тридцатых. Просто мамина семья искала, видимо, место для нормальной жизни. Это же была обычная еврейская семья: у мамы был старший брат Ося, который пошел на гражданскую войну; еще был другой брат Альфред; сестра Маня, а мама была самая маленькая в семье. И, наверное, был какой-то семейный совет, на котором было решено отправить ее, вместе с Альфредом, в Узбекистан. Но почему это произошло, я боюсь сейчас определенно сказать. Во всяком случае, на юге – в Узбекистане – они жили лучше, чем в Саратове.

– А, кроме стенографических курсов, ваша мама что-то оканчивала?

– Естественно. В конечном счете, она получила специальное техническое образование. Но это уже значительно позже, в Москве, куда она попала в те же тридцатые годы. У брата возникли какие-то неприятности, и он решил податься в Москву. А затем и маму вызвал к себе. Очевидно, в Москве оказалось в чем-то легче (если, конечно, можно про те годы говорить, что было вообще кому-то легко). По крайней мере, уже не так страшно, как раньше, в Узбекистане, когда его на какое-то время даже арестовали. И вот в Москве мама попала стенографисткой к знаменитому тогда профсоюзному руководителю (конечно убитому впоследствии). Так что ее стенографические способности и тут пригодились.

– А как она к нему попала?

– Ну, я не знаю по чьей рекомендации она к нему попала. Но она ему понравилась, поскольку была действительно очень способная, абсолютно грамотная и живая, и красивая была к тому же. Но, в конце концов, когда встал вопрос, где работать и жить дальше, она все-таки выбрала техническую учебу и завод. В общем, стала литейщиком в конечном счете.

– Ваша мама заканчивала институт?

– Заканчивала. Я не помню, правда, его названия, но я знаю, что она получила специальное техническое образование. И я точно знаю, что она, работая на заводе в начале как простой рабочий, одновременно и училась. Ей, конечно, было тяжело, но она, в силу своих способностей, справилась со всеми проблемами.

– А в чем проявлялись музыкальные способности вашей мамы?

– Здесь так сложилось. В Саратове у маминой семьи была соседка (по-моему, чуть ли не профессор консерватории) и мама ходила к ней заниматься. Инструмента вначале не было, его, кажется, приобрели потом, но затем опять продали, потому что вернулся с войны старший брат Ося чудом уцелевший, вылечившийся от тифа (впоследствии он стал очень, кстати, хорошим врачом, но умер молодым от разрыва сердца) и сказал, что нужно деньги зарабатывать, а не тратить время попусту. Но это все очень смутно вспоминается.

– А ваш отец?

– Ну, когда мама пришла на завод имени Владимира Ильича, то папа там уже работал. Сблизились они во время войны и поженились в 1942-м году, а в 1943-м и я родился. История обычная вполне.

– А папа воевал?

– Нет, в армии он не был. Но, правда, в 1945-м году в офицерской форме ездил в Кенигсберг – теперь Калининград, куда его просто посылали специально от завода «выведывать» там технические какие-то секреты.

– Скажите, а кто были ваши бабушки и дедушки?

– Про бабушек и дедушек я что-то, конечно, знаю. Вот дедушка по маминой линии, например, он был до советской власти модным портным, много читал и собрал хорошую библиотеку. Но умер очень рано в Крыму, куда поехал лечиться, кстати, еще при белогвардейцах. Тогда долгое время от него не было никаких известий, и семья о его смерти узнала гораздо позже.

– А чем он заболел?

– Туберкулезом.

– А дедушка по отцовской линии – это настоящая «военная кость». Он был офицером. Со стороны моего отца вообще ведь была огромная семья, еще больше, чем у мамы и очень интересная, кстати. Я знал нескольких братьев и старшую сестру отца, но смерть деда для всех нас окружала какая-то тайна. И вот совсем недавно от своей старшей сестры я узнал, что его, скорее всего, в 1917 году убили революционные солдаты…

– У вас несколько национальных корней?

– Да. Вот со стороны мамы – это еврейская кровь, хотя я никогда не выяснял насколько она чистая. Я знаю только, что семья вышла из польских евреев. Причем после Польши какое-то время мамина родня жила еще и в Париже почему-то. Потом из Парижа они надумали приехать сюда, а тут революция. Во всяком случае, я знаю, что дядя Альфред родился в Париже, и нам приходилось некоторое время это скрывать.

– А папины предки?

– А папины – все из Белоруссии. И там, в Минске до сих пор есть Вустины из нашего рода. Когда я, кстати, писал музыку к одному белорусскому фильму в 1994-м году, я тогда оказался в Минске, и даже почувствовал, что меня вот что-то такое как бы «генетическое» и с Белоруссией связывает и очень волнует даже, хотя город совершенно обычный, но вот люди, с которыми я там познакомился, понравились все буквально.

– Так отец ваш белорус?

– Нет, здесь все запутанней. По паспорту-то отец у меня русский, но его мать – Ида Эдуардовна – носила какую-то явно немецкую фамилию4. И вот в Белоруссии у меня слились немецкая и русская кровь. Так что всего понамешано, как видите. Но это долгое время скрывалось все. Во всяком случае, не особенно у нас в семье любили вспоминать о таких вещах при детях. А сейчас никого из старших и не осталось. Отца я не могу уже спросить – он умер, дядя Альфред тоже умер через несколько лет. Так что спросить о чем-либо и особенно о судьбе дедушки – офицера, таинственной его судьбе, мне уже не у кого. Во всяком случае, какие-то Вустины из нашего рода, конечно, живут в Белоруссии, но есть родственники и в других местах.

– И кто же?

– Например, сводная сестра Алла (она москвичка). У моей бабушки Иды Эдуардовны были два мужа. Причем двоюродные братья. И когда умер старший брат5, то она вышла за младшего6– моего дедушку. У моего отца тоже было две жены. Мама была второй его женой. Так вот, моя сестра Алла родилась в его первом браке.

– А как зовут вашу маму?

– Анна Исаевна Афруткина – это ее девичья фамилия. Затем она стала Вустиной, когда вышла замуж за папу.

– А отца?

– Вообще его все звали Казимир Васильевич. И я думал, что я Александр Казимирович, пока не дошло до паспорта: выяснилось, что я на самом деле Александр Кузьмич. Но почему-то ему больше в общении нравилось имя Казимир. И все его звали Казя, Казимир.

– Вы всегда жили в этом московском доме?

– Нет. Я здесь с 1968-го года, со дня женитьбы. Это квартира моей жены.

– А где вы родились?

– В Москве. Но жил на Серпуховке, на Большой Серпуховской улице в таком же примерно доме, и в такой же примерно комнате, как эта. Только там была не вся квартира наша, а одна комната.

– Большая?

– Метра 24.

– В музыкальной школе сколько лет вы учились?

– Были обычные семь лет учебы, а потом я сразу поступил в «мерзляковское училище»7. В «Мерзляковке» тогда, кстати, были и алгебра, и геометрия, и другие общие дисциплины. И мне очень нравилось заниматься математикой. Но, правда, не успело настолько понравиться, как все это прекратилось – о чем я немножко сейчас жалею, потому что какой-то, пусть дилетантский, любительский интерес к числу как к таковому я чувствую и до сих пор. Может быть, конечно, это все связано не с математической, собственно, его стороной, а с какой-то, скорее, символической, знаковой, так сказать. Но интерес есть, и постоянный, кстати.