Иван Аксаков - Застой у нас происходит оттого…

Но и теперь еще мы едва ли доросли до нее сознанием. Давно ли стали мы догадываться, что, уничтожая помещичий быт и крепостную зависимость крестьян, мы копнули в самую глубь родной истории? Мы смели вековые наносы и обнажили стародавний пласт, историческую целину, да и не знаем как с нею и быть: нет у нас для нее ни семян, ни соответствующих орудий; семена и плуги, которые годились для наносных слоев, ей не пригодны. Мы решали исторический вопрос – не вооружась историческим сознанием, которым наше общество до позора скудно, запамятовав исторические предания! Это ведь почти все равно, – позволим себе, для уяснения нашей мысли, прибегнуть к гиперболе, – как если бы наше русское наинароднейшее дело вздумали обделывать англичане или немцы… Конечно, обделывали его не англичане и не немцы, но мы, русские; да русские-то мы едва ли только не по природе своей, пожалуй, по инстинкту, – наши же умственные и духовные весы и мерила, наши приемы мышления, наше миросозерцание – по большей части заемные, чужие. Природный и исторический инстинкт еще не возведен в сознание русского общества, да и жизнь русского народа для большинства русской интеллигенции – еще загадка, terra incognita. Конечно, русский инстинкт проявился уже в самом принципе освобождения крестьян с землею, но в реализации этого факта (например, в выкупе) выразилось начало совсем иное и русскому духу чуждое. То же и относительно административного устройства крестьян. Да и вообще такого рода противоречий, – противоречий в началах, в духе, – преисполнено Положение 19 февраля. Не все, разумеется, русские люди были в ту пору убоги народным и историческим разумением наших начал, – были и исключения, и эти исключения образовали даже целую школу, имевшую голос и в литературе (хотя в то время еще и очень слабый). Некоторые из людей этого направления принимали участие и в составлении самого Положения. Им, конечно, обязана Россия тем, что в его постановлениях есть лучшего; но отстаивая русское народное или историческое начало в одном месте, они вынуждены были делать уступки в другом, ради успеха всего дела, да и потому, что весь господствующий вокруг, властный строй мыслей был этому началу враждебен. Были также люди – очень немногие, мы знаем их человека два-три, – которые, при всем горячем сочувствии к освобождению крестьян, не дали себя ослепить блеском великой реформы и зорко провидели вдали будущего тяжкие последствия противоположности начал и взаимного недоразумения. К числу этих немногих принадлежал К. С. Аксаков, которого глубокая любовь к народу озаряла порой, по выражению Хомякова, истинным ясновидением и которого опасения, по поводу предпринятого дела эмансипации, выражены в помещаемых ниже письмах и «Замечаниях».

В самом деле, в то время, как все перевернулось или еще переворачивается внизу, в народном быту и даже в общественном строе России, – верхние ее ярусы пребывают неизменными. Мы разумеем здесь, конечно, не исторический принцип власти; в сохранении этого принципа мы видим, напротив, залог нашего исторического будущего и возвращения России на путь исторический и народный… Боже сохрани, чтоб этот принцип был поколеблен, – напротив, он должен быть утвержден и, так сказать, восстановлен во всей чистоте своего исторического, своего земского значения. Наше замечание о неуместной неизменности относится к тому иностранному типу политического государства, который водворился у нас со времен Петра и глушит самобытное развитие истинно русских народных начал с земскими основами государственного строя… Совершилось уничтожение крепостной власти. 20 миллионов русского народа, 20 миллионов бесправных стали полноправными гражданами. Вместе с ними и в их лице выступил на поле нашей истории, нашей внутренней, русской гражданской жизни – новый земский, народный двигатель… А петербургский период русской истории однако же не завершился! Петербург остается все тем же властным Петербургом, – центр тяжести государственного правления не переместился, как бы следовало, куда-либо в центр государства, а продолжает по-прежнему пребывать чуть не за границей… Мы когда-то выразились, что период крепостного права был периодом долгой мучительной исторической формации, благодаря которой сложилось у нас оседлое, землевладельческое крестьянство и явилась наконец возможность полного развития в государственном строе нашей земской исторической стихии. Манифест 19 февраля, сказали мы, примыкает к указу 1592 и «Государь Александр II подает руку царям Федору и Борису»… Государь Александр II, он лично – да, но уж никак, например, Сперанский не мог бы протянуть руки правителю Годунову или кому бы то ни было в допетровской Руси…

Никак не бюрократ Сперанский, который и историю-то России начинал только с Петра, признавая целые восемь веков ее существования периодом доисторическим! Мы, впрочем, пользуемся его именем для олицетворения всей системы бюрократизма, которой он был – не творцом, ибо он ее целиком взял из-за границы, – а насадителем. Гением его и до сих пор вдохновляется наш бюрократический правящий мир… При всей злой неправде помещичьей власти, она, по выражению К. С. Аксакова, служила как бы стеклянным колпаком для подчиненного ей народа, охранявшим последнее убежище русской самородной жизни от непосредственного воздействия чуждых бюрократических начал. Стеклянный колпак разбился, и на это убежище обрушилась… сперанщина.

Но резиденция ее не в одних лицах, штатные должности занимающих. К. Д. Кавелин, – с благою целью отстранить предубеждение, господствующее в петербургском чиновном и сановном мире против «сведущих людей», – утверждает, что никакой резкой разницы между теми и другими собственно и не существует, кроме той, что последние обладают большим и более свежим запасом сведений о нуждах и потребностях своей местности: все эти «сведущие люди» сами большею частью состояли на службе; сегодняшний чиновник завтра может стать уездным жителем и «сведущим человеком», и наоборот… Достопочтенный профессор совершенно прав, более прав, чем он думает. Действительно, все мы – неслужащие, ученые, литераторы, вся наша «публика», наша «интеллигенция» – все мы более или менее заражены бюрократизмом, отравлены канцелярски-полицейским началом. Все мы лишены простого, непосредственного чутья русской жизни, все всосали в кровь и плоть, и не столько с молоком матери, сколько с воспитанием, начала, воззрения, потребности, идеалы, критериум чуждого нам строя. Всех по пятам, во всякой деятельности, словно дьявольское наваждение, преследует формализм и казенщина.

Положение 19 февраля признало и установило крестьянское самоуправление. Во что же обратилось у нас хоть бы, например, волостное правление? Никто, конечно, специально о том не хлопотал, но уже таковы все условия нашей государственной жизни, что волостному писарю приходится вести иногда до девяноста книг и росписей, и волостному правлению – очищать чуть не несколько тысяч NN «входящих»!.. Но это – волостное правление, место всем в мире подчиненное, от всех начальств зависимое… Обратимся к самоуправлению, несравненно более независимому – городскому и земскому. Разве это живое, самородное, органическое, а не казенное, не искусственное самоуправление? Разве наши земские и городские управы не те же казенные присутственные места? И разве кто-либо неволит их быть таковыми? Разве обязателен для них регламент Петра Великого или формализм новейшего бюрократического измышления? Все клянут хором формализм и казенщину и обойтись без них не способны, не могут! А между тем, не просили ли все этого самоуправления как манны небесной? Для того, чтоб лучше оттенить характер последнего, обратимся к остаткам самоуправления старинного, «самородного», как мы выразились, обойденного более или менее и сперанщиной. Они еще хранятся в тех общественных классах, которые в допетровской Руси и составляли так называемую земщину и на которые наша литература не распространяет названия «интеллигенции». Возьмем, например, хоть наше московское купечество, которое в своем сословном самоуправлении – и деятельно, и предприимчиво, учреждает школы и богадельни в обширных размерах, то и дело воздвигает здания громадные, солидные, прочные. И те же самые купцы в составе всесословного городского представительства, вкупе с прочими гласными Думы, почти не в состоянии выстроить ничего – сразу, солидно, прочно и экономно, несмотря на обилие комиссий, инспекции и контроля… Но о сословных самоуправлениях мы поговорим когда-нибудь особо. Положим, Думы и Земские управы – это учреждения государственные.

Взгляните на любой Благотворительный Комитет, на любое частное общество, – и те норовят обратиться в присутственные места, и там от публики и от самих членов услышите те же жалобы на бесплодность результатов, на безжизненность, на «казенщину»… Почему же так? Не значит ли это, что дух жизни в нас, который по нашей русской природе не может быть иной, как дух жизни русской, закован в чужие формы или до такой степени слаб, что не может овладеть этими формами, усвоить их, оживить, одухотворить, освоеобразить… И выходит, будто мы у себя дома не дома, – не хозяева, а гости, щеголяем неумело в платьях с чужой мерки сшитых, и путаемся мы в них, и неловко нам, и тоскливо, и движения наши несвободны.