Юрий Нагибин - О домашнем экране

Образ филолога-классика был плотно упакован в беликовские одежды, хотя этот рассказ Чехова к развенчанию классического образования не имеет никакого отношения — напротив, он выступает в нем скорее против полуобразованности, приобретавшей особенно уродливые формы в учителе древних языков, обязанном нести своим ученикам свет просвещения и свободной мысли. Однако уже давно как-то и кем-то было решено, что эллинский мир ни к чему человеку XX столетия — античность, мол, только уводит от насущных задач. Всей своей жизнью Анненский опровергает это мнение. У тихого, замкнутого, кабинетного человека была обостренная совесть. Ему, казалось бы столь надежно защищенному от толчков жизни своими классическими пристрастиями, она не давала покоя. Этот классик, штатский генерал, был человеком с содранной кожей. Именно он почел своим долгом заступиться за старшеклассников гимназии, которые участвовали в волнениях 1905 года. И за это на склоне лет он поплатился своей педагогической карьерой: его лишили директорства и отстранили от преподавания. Но и тогда пером, если не словом, Анненский бился за свои идеи. Он понимал, что, конечно, глупо в XX веке отвергать инженерию, насущную потребность для людей точного знания. Но он не уставал напоминать, что именно классическое образование сформировало Пушкина с его ясным, дисциплинированным, уравновешенным умом, с его гармонической, высокой душой. Отмените классическое образование, размышлял Анненский, и прощайтесь с мечтой — не о новом Пушкине, второго Пушкина быть не может, — но о пушкинском типе человека и художника, до дна русского, но освобожденного от национальной косности и распущенности.

В передаче, посвященной Анненскому, я, конечно, не ставлю задачу убедить Министерство просвещения немедленно пересмотреть и переделать ныне существующие программы. Нет, с телеэкрана, и именно с него, мне хотелось бы напомнить о том, как слово «интеллигент» понималось, расшифровывалось выдающимися деятелями культуры и просвещения. Для Анненского интеллигент — это Сократ, Сенека, Цицерон, а не инженер-паровозник. Мне хотелось бы убедить юных зрителей, приобщенных ко всем техническим достижениям нынешнего столетия и живущих в век информационного взрыва, что интеллигент — это не просто человек, который прочел какое-то количество книг, знает несколько имен и дат. Интеллигент — это человек, пронизанный высшим гуманным началом, личность, через которую проходит тонкое чувство мира, боль мира. И я согласен с Анненским: если сводить к минимуму гуманитарное образование, можно навсегда распрощаться с человеком пушкинского типа. Не случайно для Анненского идеалом педагога в известном смысле был второй директор Царскосельского лицея Энгельгардт: он, по словам Анненского, заботился о развитии в юношах литературных интересов и даже поощрял писательство; а это было далеко не так мелко, как может показаться с первого взгляда. Анненский не уставал напоминать, что самые выдающиеся русские люди пушкинской эпохи получали образование преимущественно литературное. И не эта ли мощная гуманитарная струя, не эта ли гуманная свобода и дружеское общение лицеистов с профессорами сослужили в конечном итоге огромную службу русской культуре? Высокая просвещенность, эллинский дух породили ту культуру, тот культ человеческих отношений и ту беззаветность в дружбе, которые до сих пор столь пленительны и притягательны в лицейском братстве? Анненский считал, что чувство справедливости было врожденной чертой Пушкина, но гуманные идеалы его светлой гармоничной натуры укрепились в здоровом лицейском климате.

Я думаю, что телевизионные передачи, рассчитанные на массовую аудиторию, призванные объединить людей разных возрастов и поколений, особенно если передачи эти посвящены литературе и искусству, должны воспитывать в зрителях то отношение к хрупким и бесконечно важным ценностям мира, которое отличает настоящего интеллигента и которое не возникнет автоматически с получением вузовского диплома. Я уверен, что душа и культура вырабатываются пониманием большой литературы, близостью к искусству. И в этом первостепенное значение гуманитарного образования, проводником которого может и должен стать телеэкран.

— Серьезные книги, составляющие наше классическое наследие, становятся настольными у все большего количества людей. Не сыграли ли здесь свою роль многосерийные телеэкранизации классики?

Нагибин. Я знаю, что существует такая точка зрения — и ее даже пытаются научно обосновывать, уснащать цифрами различного рода социологических исследований, — будто многосерийные экранизации вызывают подлинный интерес к литературным первоисточникам, обращают телезрителя к книге. Что же касается меня, то я в это не верю. В отличие от хороших киноэкранизаций, которые не претендуют на подробное изложение того или иного литературного произведения, а стремятся лишь создать более или менее адекватный образ своими специфическими средствами, многосерийная телеэкранизация покорно и вяло ползет по тексту, адаптируя, упрощая его и нисколько не пытаясь хоть как-то интерпретировать. Кинорежиссер стремится решить известную творческую задачу, телережиссер ремесленно переводит роман в движущиеся картинки. Получается, что его главная цель показать так много, чтобы избавить людей от мук чтения. Повторяю, речь здесь идет только об экранизациях. Самостоятельные многосерийные фильмы редки, и в них решаются творческие задачи.

Я против того, чтобы чтение подменялось чем бы то ни было, даже вполне профессиональным зрелищным искусством. Кстати, в большинстве случаев многосерийные экранизации вызывают у зрителей и у профессиональной критики разочарование, а порой и негодование. За редчайшим исключением в этих «пересказах» исчезает главное — поэзия и неповторимая авторская интонация. Получается нечто вроде школьного пересказа, а это не только не нужно, но и вредно. Культура требует усилий, и если тебе подносят на тарелочке с голубой каемкой некий суррогат культуры, то ты теряешь, а не обретаешь. Литературу можно узнать лишь через литературу. Но ТВ обладает многими средствами, чтобы пробудить у зрителей желание читать.

— В чем же тогда, по-вашему, состоит культурно-просветительская миссия телевидения и какие жанры, телеискусства вы считаете наиболее перспективными?

Нагибин. Думаю, само по себе ТВ не является носителем заряда культуры, оно играет роль катализатора, то есть может усилить тягу к познанию нового, чтению хороших книг, пробудить тягу к поэзии, привлечь к интересным, но недостаточно известным литературным явлениям, взрастить то, что хотя бы в микроскопических дозах заложено в каждой здоровой душе — стремление к красоте.

— Каким же образом телевидение может привлечь к чтению, натолкнуть на автора, заставить зрителя искать его произведения, знакомиться с ними в подлиннике?

Нагибин. Я уже говорил о своем пристрастии к учебно-образовательным программам. Если же обратиться к жанрам художественного телевидения, то наиболее перспективными и, кстати, органичными на телеэкране мне представляются фильмы-исследования. В качестве примера приведу знаменитый сериал итальянского режиссера Р. Кастелани о Леонардо да Винчи. Найден блестящий прием: автор фильма постоянно привлекает телезрителя как бы к соучастию в судьбе художника, пытается захватить его загадкой Леонардо. И это самое важное: мы не только видим разыгранные актерами сцены, но все время участвуем в процессе размышлений над жизнью и творчеством великого художника и мыслителя.

По-моему, ТВ выигрывает именно тогда, когда развивает свои оригинальные формы, которые возникают на стыке игрового кино и публицистики. Такого рода гибридные формы можно использовать не только в телекино, но и в телепередачах, в частности в учебных программах. Здесь мне, хоть иногда, хотелось бы перейти к настоящим постановочным передачам. Мечтаю, например, создать такую передачу о Тредиаковском. О нем выпускнику школы мало что известно, кроме того что он насадил классицизм в русской литературе, некоторые прибавят, что он создал силлаботоническое стихосложение вместо прежнего силлабического. Но Василий Кириллович Тредиаковский, прежде всего, великий просветитель, предшественник Ломоносова, достойный стоять рядом с ним. Немало было им сделано для усовершенствования русского языка, его грамматики и синтаксиса, сочинено великое множество стихов, песен, торжественных од, хвалебных гимнов, я уже не говорю о переложениях и переводах с французского и немецкого. Конечно, Тредиаковский уступал в поэтическом даровании и просто в умении слагать стихи и Ломоносову, и Сумарокову, но в нем одном из всех его современников звучала щемящая лирическая нота. И эта нота прорывалась сквозь всю нескладицу тяжеловесных виршей, чистая, грудная, задушевная, — то в стихах о родине, то в воспоминании о кораблике, уходящем в плавание. Он учился во Франции и первый внес легкую поэтическую струю в тяжеловесную письменную речь XVIII века. И хотя на родине Василий Кириллович быстро излечился от французского легкомыслия, он все же не был весь съеден дидактикой, и в нем под всеми слоями назидательности и педантизма сохранялся живой родничок. Поэзия Василия Тредиаковского протачивала ходы к душам людей даже при азиатском дворе Анны Иоанновны. Он первый подготовил почву для расцвета русской поэзии: именно при нем люди привыкали к стихам и начали чувствовать истинную в них потребность. Его судьба поучительна для юношества и потому, что Василий Кириллович был великим тружеником. Недаром же царь Петр при посещении Славяно-греко-латинской академии выделил среди представлявшихся ему учеников скромного обликом астраханского поповича Тредиаковского. Заломив юноше русый чуб на темя, Петр долго вглядывался ему в глаза и, оттолкнув прочь, сказал задумчиво и будто жалеючи: «Вечный труженик!»