Леонард Терновский - Письма (Без вас мне одиноко)

Еще одна прогулка по этапу. И вот я уже в Омске — заключенный учреждения УХ-16/8. На сей раз — до конца срока. На новом месте в августе и в ноябре от Софьи Васильевны — короткие открытки. Она жалуется на «непонятный психологический зажим» — не могу никому писать. Не пишу даже Танечке".

Декабрь 81-го. Еще одна открытка — новогодняя. И посреди поздравлений и пожеланий: «Спасибо за Ваше теплое (даже горячее!) сыновнее письмо. Правда, обстоятельства сложились так, что я едва успела его прочесть, а хотелось бы еще и еще перечитывать».

«Едва успела прочесть» и не имеет возможности перечитать снова. Мне ли не понять, каким образом у правозащитников исчезают самые невинные бумаги?! Декабрьский обыск был у Софьи Васильевны третьим за год. Грозное предзнаменование! И было «предупреждение». И были допросы. Все это так часто предшествует аресту.

Сознавала ли Софья Васильевна весь риск своего вступления в «Хельсинки»? Еще бы! К моменту ее окончательного вхождения в группу уже были арестованы ее основатель Юрий Орлов и члены — Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский, а Людмила Алексеева под угрозой неизбежного ареста была вынуждена эмигрировать. И в дальнейшем, после вступления Софьи Васильевны, группа оставалась на острие репрессий. В 1978 г. был осужден Владимир Слепак, в 79-м — арестован Виктор Некипелов. В марте 80-го к пяти годам ссылки приговорена шестидесятидвухлетняя Мальва Ланда. «Всех нас скоро пересажают», — много раз слышал я от Софьи Васильевны. Так неужели она сама стремилась к этому? Нет. Разумеется, нет. Но тогда в чем дело? А в том, что существуют такие старинные понятия, как честность мысли, гордость и честь. И они в огромной мере были свойственны Софье Васильевне. Честность мысли не позволяла обманывать себя, оправдывать обывательскими трюизмами молчаливое потворство творимому беззаконию. А гордость и честь не позволяли капитулировать перед угрозами.

…Писем я получал много, и не только от Софьи Васильевны. По ним я мог догадаться о том, что происходило на воле. Уже в заключении мне стало известно о новых арестах членов нашей «Хельсинки» — Тани Осиповой, Вани Ковалева, Феликса Сереброва. Кто теперь следующий? В ноябре 81-го я впервые получил личное трехсуточное свидание с женой и с дочерью. Вот тут-то я узнал в подробностях обо всем и обо всех. И о — увы! — сгущавшихся над головой Софьи Васильевны тучах.

Вскоре я написал ей большое письмо. Его-то в числе прочих бумаг и загребли у нее на декабрьском обыске. Было жаль письма, но беды тут никакой не случилось. Оно шло через цензуру и не содержало в себе никакого криминала. Мне просто хотелось своим письмом поддержать Софью Васильевну в ее трудных обстоятельствах, сказать, как я — и все мы — ее любим, выразить хотя бы отчасти, что она для меня значит!

Софья Васильевна, по памяти, разумеется, ответила на мое отнятое письмо в январе: «Вы, как всегда, меня переоцениваете и преувеличиваете мои достоинства (и этим ко многому, кстати, меня обязываете!). А я, в общем-то, старая и не очень здоровая женщина и пессимистка к тому же. Вот если придется проехаться, например, к Мальве в гости (а к этому дело идет), то вряд ли мне это будет по силам (я имею в виду физические силы)».

«Преувеличиваете мои достоинства и этим ко многому меня обязываете». Неужели же вы, Софья Васильевна, настолько не поняли мое письмо?! Разве я пытался к чему-то «обязывать» вас? Разве я не понимаю, что то, что по плечу нам, мужчинам, к тому же относительно молодым, для вас — непосильная ноша? Мальва — в ссылке, и ей там тоже нелегко, а ведь она на одиннадцать лет моложе вас. Вам там не то что до ссылки не добраться, но и ареста не перенести. Вы выйти из дома одна не в состоянии. Помню, я как-то провожал вас в сберкассу. Пути-то до угла, но за те полчаса вы раза три глотали нитроглицерин. Зато упорно не позволяли вести себя под руку. А восемнадцать ступенек до площадки лифта (вот они, старые дома!) каждый раз были для вас серьезным испытанием.

«Умудрилась схватить воспаление легких… На днях была на рентгене. Там без Вас как-то неуютно. Суждено ли снова увидеть Вас если не там, так где-нибудь в другом месте?.. На днях говорила по телефону с тетей Зиной и ее мужем [перевожу: с Зинаидой Михайловной и генералом Григоренко; а звонили они из Штатов]. Они скучают до слез (буквально). Вам шлют персональный привет. Остальные приветы от родственников Вам, очевидно, передает в письмах Людмила».

Да, не позавидуешь горькой доле изгнанников. А что слышно о наших «горьковчанах»? Почти в каждом письме вы передаете мне привет «от Люси и Андрея» (читай: от Сахарова и его жены), — значит, связь с ними пока не совсем потеряна. (Участие ко мне Сахарова не ограничилось «приветами». Уже после выхода из заключения я узнал, что, и запертый в ссылке, Андрей Дмитриевич продолжал выступать за освобождение «узников совести», в числе других называя и мою фамилию.)

«Ради Бога, ведите себя спокойно и мудро. Целую Вас, очень хочу верить, что у Вас еще будут светлые дни».

На это письмо я ответил сразу. Я написал Софье Васильевне, что когда через год с небольшим выйду на волю, я очень хочу увидеть ее в Москве, обнять и расцеловать. Что ей надо всерьез заняться здоровьем, и для этого ей надо оставить все прочие дела и «уйти на пенсию». Что никто не вправе, зная ее возраст и состояние, упрекнуть ее за это. Я просил не поддаваться хандре и пессимизму и снова ей, пенсионерке, повторял совет «уходить на пенсию».

«Ваше письмо от 31/I получила только что и так растрогалась от выражения Вашей любви и заботы, что отвечаю с ходу. Мою хандру Вы несколько преувеличиваете. Не так уж я подавлена, как это показалось Вам по моим последним письмам. Ваши советы, наверно, разумны с общежитейской точки зрения. Но у меня своя точка отсчета, и «на пенсию» я сейчас не пойду. Не потому, что боюсь чьего-либо осуждения, а потому, что в моем возрасте самое важное — это остаться самою собою. Слишком близко и неразрывно я связана с людьми, которые сейчас на пенсию уйти не могут. Я спокойна за себя, пока я хоть сколько-нибудь (к сожалению, очень немного) могу помочь людям. А кроме этого никаких целей себе не ставлю». Но дальше опять о «жизненной усталости». И — «обстановка с тех пор, как мы с Вами расстались, очень изменилась».

«26/Х-82 г. Не сердитесь на меня, ради Бога, милый Леонард! Все эти месяцы у меня состояние было очень неопределенным и решительно не писалось. Теперь неопределенность стабилизировалась, и я вынуждена последовать Вашему совету и уйти на пенсию.

Я всегда люблю и помню Вас и считаю дни до нашей встречи».

Я думаю, что же спасло Софью Васильевну от гибели в смрадной пасти ГУЛАГа? В высшем смысле, несомненно, Провидение. Есть сходство между человеком и его судьбой — об этом в одном из писем писала мне Софья Васильевна. И было бы едва ли не святотатством, если бы Софью Васильевну — нашу земную Заступницу — не оградил от погубления незримый Покров. Но спасение не приходит само, «Царство Небесное силой берется» (Мф.11, 12). И спустившись ступенькой ниже, можно разглядеть тому и ряд земных, вполне человеческих причин.

Кто и чем своими усилиями помог Провидению в это критическое для Софьи Васильевны время? Многие из ее окружения с риском для себя бросали свои малые лепты на колеблющиеся чаши весов. И каждая из них могла оказаться решающей. Но все-таки главное смогла сама Софья Васильевна — своим стоицизмом, решимостью пойти хоть на гибель, но не отречься от самой себя. Ее спасло не то, что она женщина, — славные «рыцари»-чекисты храбро воюют с ними наравне с мужчинами; процессы Т.Великановой, Т.Осиповой, М.Ланды и многих — наглядное тому подтверждение. Не семидесятипятилетний возраст — совсем незадолго советский суд не постыдился приговорить восьмидесятитрехлетнего адвентистского проповедника Владимира Шелкова к пяти годам строгих лагерей, где он вскоре и умер. Не известность — у нас или за границей, — у академика Сахарова, например, она была несравненно большей.

Так что же помешало «органам» расправиться с Софьей Васильевной? Пожалуй, тут сказалась уголовная психология КГБ. Его сотрудников не проймешь жалостью, им дела нет до твоей правоты, но силу они отчасти уважают! Да, если им прикажут, они схватят и того, кто их не боится, накинутся (вдесятером на одного) и на того, кто им не поддается. Так тоже бывало не раз. Но с особой охотой они бьют лежачего.

О, если бы «работавший» с Софьей Васильевной следователь учуял слабину! Если бы комитетчики надеялись, запугав и посулив снисхождение, вырвать у нее покаяние! Но своей неуступчивой решимостью Софья Васильевна поставила КГБ перед ясной дилеммой: либо спустить ее дело на тормозах, либо — брать, судить и сажать. Чтобы потом расплачиваться еще одним громким скандалом, расхлебывать позор судебного убийства больной и старой женщины. А возможный баланс плюсов и минусов Комитет все-таки подсчитывал.