Внутренний СССР - Домик в Коломне

Пушкин методологией познания мира владел в совершенстве и, несмотря на запрет, существовавший в ложах по изучению всей структуры масонства, главные цели руководства определил верно: установление мирового господства. Осознал он и могущество этих сил, и отсутствие в России реальных структур государственного уровня, способных им противостоять. Отюда его «косой взглд» и «озлобленный взор» на будущий «трех-этажный дом», неизбежность строительства которого он с грустью предвидел.

Странным сном

Бывает сердце полно; много вздору

Приходит нам на ум, когда бредем

Одни или с товарищем вдвоем.

(Конец октавы 25)

Во времена Пушкина слова «товарищ» и «приятель» не были синонимами. Они несли различную понятийную нагрузку. По словарю Даля слово «товарищ» вы найдете только в разделе слова «товар»: "Ровня в чем-либо, односум, соучастник в чем; клеврет, собрат, помощник, сотрудник. Отсюда: товарищ министра; торгового дома товарищи; в вербованных полках назывался товарищем." (Отсюда, видимо, и вторая степень в трех-этажном доме масонства получила название «товарищ»: авт.). Слово «приятель» по Далю вы найдете в разделе слова «приятный», а пояснение к нему соответствует тому понятию, которое мы обычно вкладываем в слова «товарищ» и «приятель», не различая их понятийной нагрузки. «Приятель» — приязненный кому человек, доброжелатель, милостивец, (обратите внимание, по Далю «товарищ» и «друг» не синонимы), близкий, свой человек, коротко знакомый и дружный; с кем сошелся по мыслям и знаешься".

Пушкин в словах был «точен и опрятен». Если в 25 строфе он употребил слово «товарищ» (хотя рифма не была бы нарушена и словом «приятель»), следовательно он хотел донести до читателя определенную информацию, соответствующую его уровню понимания. Пушкин при вступлении в ложу «Овидий» был посвящен в «ученики». «Ученики» имели право общаться только с «товарищами». Даже выйдя из ложи, посвященный был обязан хранить тайну посвящения, и Пушкин формально этот порядок не нарушил. Вставив вместо «приятель» слово «товарищ», он приоткрывал тайну архитектуры «трех-этажного» дома, но придраться к нему было невозможно. Тот, кто попытался бы его обвинить в разглашении тайны посвящения, должен вскрыть различие в понятийной нагрузке слов «приятель» и «товарищ». Масон любой степени посвящения не имеет права вникать в понятийную нагрузку той терминологии, которой пользуются в рамках масонских структур. Если бы каждый масон пошел по этому пути, то все стройное трехэтажное здание масонства (первые три этажа: ученики, товарищи, мастера и далее три по 33 этажа — всего 99 ступеней) рухнуло бы как карточный домик. Пушкин на роль рядового в вербованном полку масонской армии не годился, поскольку обладал целостным мировосприятием, а мера его миропонимания превосходила меру миропонимания тех, кто через масонство стремились к управлению миром. Масонским вздором на уровне бездумного солдата мафии Пушкин заниматься не мог. От важного чина иудейского пророка, «добровольно» берущего на себя «обязательства протагонизма» (по терминологии Гефтера), он решительно отказался еще в 1826 г. Опасность силы, направляющей масонство на разложение государственных структур любых народов, поэт осознавал глубже, чем любой из своих современников. Что ему оставалось делать? Будучи вещим и честным перед народом, он разоблачал и само масонство, и силы, стоящие за ним. Пушкин делал это тонко и мастерски, вызывая у «посвященных» зубовный скрежет бессилия и заставляя их тратить много энергии на заделку изоляции в оголенных проводах истории (искажения, дописывания подлинных текстов Первого Поэта России). Формально в нарушении масонских тайн Пушкина было не обвинить, поскольку ассоциативные связи языка вне формальной логики, на которую опирается Воланд (Варфоломей — «Уединенный домик на Васильевском»).

Понимал ли Пушкин опасность такой работы? Еще как понимал!

Тогда блажен, кто крепко слово правит

И держит мысль на привязи свою,

Кто в сердце усыпляет или давит

Мгновенно прошипевшую змею;

(Октава 26)

По словарю Даля, «изверг» тот, кто заслуживает быть изверженным из общества. Вот почему Пушкин в «Домике в Коломне» не болтлив, мысль держит на привязи, а когда «непонимающие» щадят его самолюбие, он не сердится и молчит. Поразительно в этих строчках еще и то, что в них Пушкин поднимается в вопросах управления мыслью до уровня индийских махатм. В Индии говорят: "Нужно помнить, что мысль, как это ни покажется странным, — живое существо со своим характером, привычками, капризами. Так, например, она не любит, чтобы разбирали механику ее. Тогда она перестает быть таинственной, неосязаемой, невидимой, а лишь при этих условиях она и может воздействовать на нас. Вот почему мелочам, мыслям, скребущим сердце, надо уметь сказать, как некогда в детстве надоевшим кошкам: «Брысь!»

Уровень медитации целиком зависит от воспитания мысли. Нужно учить ее (а это далеко не просто) искусcтву непрестанного и непрерывного восхождения" (Ист.46, с.11).

Прекрасно зная историческое прошлое России, великий мастер художественного слова обладал способностью проникать в ее будущее («Я воды Леты пью» — октава 26). В этих словах ответ «большому знатоку современного масонства» Н.Берберовой, которая с самоуверенностью, присущей бездумному солдату мафии, «вещает»: «И Пушкина в XXI веке никто читать не будет, как французы не читают дивных поэтов XVI века» («Книжное обозрение», 35, сент. 1989 г.). Правда, сама она честно призналась, что не брала Пушкина в руки лет 40. А если бы взяла, то может и поняла бы разницу, которая существует меж французскими поэтами и Пушкиным.

«Некто у нас сказал, что французская словесность родилась в передней. Это слово было повторено и во французских журналах и замечено как жалкое мнение (opinion deplorable). Это не мнение, но истина историческая…: Марот был камердинером Франциска I-го, Мольер — камердинером Людовика XIV; Буало, Расин и Вольтер (особенно Вольтер), конечно, дошли до гостинной, но все-таки через переднюю. Об новейших поэтах и говорить нечего: они, конечно, на площади, с чем их и поздравляем. Влияние, которое французские писатели произвели на общество, должно приписать их старанию приноравливаться к господствующему вкусу, к мнениям публики. Замечательно, что ни один из известных французских поэтов не выезжал из Парижа. Вольтер, изгнанный из столицы тайным указом Людовика XV, полушутливым, полуважным тоном советует писателям оставаться в Париже, если дорожат они покровительством Аполлона и бога вкуса.»

«Публика (о которой Шамфор спрашивал так забавно: сколько нужно глупцов, чтобы составить публику?) — невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож, они (писатели) обратились к народу, лаская его любимые мнения, или фиглярствуя независимостью и странностями, но с одною целью: выманить себе репутацию или деньги. В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному: жалкий народ!» (Ист.2, с.376-377).

Кого-то из современных наших поэтов-перестройщиков мне напоминают эти меткие характеристики Пушкина, данные французским поэтам — вдохновителям Великой Французской революции.

«Специалистка по масонству» может возразить: «Фи! это же проза! А я говорила о стихах». Можно и в стихах:

Новейшие врали вралей старинных стоят —

И слишком уж меня их бредни беспокоят.

Ужели все молчать да слушать? О беда!…

Нет, все им выскажу однажды завсегда!

О вы, которые, восчуствовав отвагу,

Хватаете перо, мараете бумагу,

Тисненью предавать труды свои спеша,

Постойте — наперед узнайте, чем душа

У вас исполнена — прямым ли вдохновеньем

Иль необдуманным одним поползновеньем,

И чешется у вас рука по пустякам,

Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам.

Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной

Заняться службою гражданской иль военной,

С хваленым Жуковым табачный торг завесть

И снискивать в труде себе барыш и честь,

Чем объявления совать во все журналы,

Вельможе пошлые кропая мадригалы,

Над меньшей собратьей в поту лица острясь,

Иль выше мнения отважно вознесясь,

С оплошной публики (как некие писаки)

Подписку собирать — на будущие враки…

«Французских рифмачей суровый судия…»

(Ист.34, с.270).

Полагаю, что подобные стихи будут долго читать в России, по крайней мере, до тех пор, пока «новейшие врали», чье место за винным или табачным прилавком за пределами России, не переведутся в нашей литературе.