Газета День Литературы - Газета День Литературы # 79 (2004 3)

Лично для меня вхождение в следующую жизнь началось весьма буднично — мне предстояло каким-то образом освободиться от наручных украшений, один зацеп которых держал меня на постоянной рабской привязи… Я все еще хватал ртом пропитанный духовитыми испражнениями воздух подземельного затвора, ворочал еще теплую влажно тяжеленную тушу стражника-жлоба, пытаясь одной, онемевшей от переусердственных усилий, рукой отыскать ключи-отмычки… И, ворочая эту груду отменных мышц, костей и прочей остывающей, булькающей полостной требухи, я, кажется, впервые принял к сведению, что жизнь человеческая крепится, в сущности, на таких хрупких подставах-козлах, порушить которые, оказывается при надлежащем (сверхотчаянном) желании способна любая человеческая же воля…

Самое главное, что требуется в подобных нечеловеческих экспериментах, — это ни в коем случае не анализировать исход опыта, не заглядывать в гипотетическое будущее. Потому что все, что прочила перспектива едва задуманного поединка, абсолютно все было не в пользу сумасшедшего измордованного и физически и морально индивидуалиста, некогда возмечтавшего о холостяцкой элементарной передышке… Если бы полчаса назад я хотя бы на гран усомнился в успехе нафантазированного боевого мероприятия, я бы уже ни одну минуту вдыхал миазмы параши, благополучно надрюченной на мой отчаянный "бубен"…

Безусловно, все, что я сумел сотворить со своим супротивником, я сотни раз прокручивал в воспаленных мозгах и наяву на корточках, привалившись спиною к осыпающейся дряхлой каменной кладке, и в сновидческом бреду, из которого мечтал однажды вообще не выбраться… Но, выбравшись из сновидческого кошмара, — в котором я невообразимым образом одолевал, побеждал неких тварей в человеческом очаровательном образе, — я попадал уже в совершенно иную человеческую действительность, которая есть все тот же умышленно длящийся болезненный сон… А в предыдущих сновидениях я учился подавлять самый древний, самый ежедневный и самый же подлый инстинкт — инстинкт жизни.

Оказалось, что этот атавистический инстинкт во многих случаях мешает именно выживать — выживать достойно и не в качестве раба…

Инстинкт жизни — это, в сущности, одна из немногих обременительных пошлых человеческих привычек. А быть в подчинении у некой порядочной привычки — тяга к женщинам, наркотикам, автомобилям, к обильно перченой жратве и прочим земным доступным или малодоступным утехам — это так недостойно божественной человеческой души, что… А рудиментарная привычка спасать свою шкуру во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах и на любых условиях — это так не украшает современного цивилизованного обывателя, что просто неудобно за него, который числит себя из рода людского.

А ежели жизнь превратилась в квазижизнь, то не следует мучить ни себя, ни окружающих своим немощным неумелым и занудным присутствием. Не стоит и вымаливать жалкую пощаду у более удачливого и сильного, который якобы с легкостью поверг тебя… А это ведь не он, не удачливый и суетный супротивник взял над тобою верхи — это Создатель таким образом распоряжается со своими стадами, животными ли, человеческими ли, не суть важно…

А человеческий род, к вящему сожалению, я полагаю, и самого Создателя, мельчает, деградирует от века к веку все более и более успешно и оттого со все более изощренной трепетностью холит и лелеет сей недостойный одушевленной сущности инстинкт — убогий безмерный страх за свою бренную и тлетворную оболочку…

Впрочем, и весьма давнишние, дохристианские вавилонские люди-полубоги, столкнувшись с неизбежной конечностью земного бытия, впадали в ужасную подозрительность и совершали массу мифологических подвигов и благоглупостей, дабы добыть некий чудодейственный со дна морского цветок, владельцу которого всенепременно даруется бессмертие… Но добытый с неимоверными трудностями волшебный глубинно-водный бутон все равно потом утащит подлая ловкая рептилия…

Это вольный пересказ сакрального сюжета моего бредового сегодняшнего забытья, в котором я обитал в древней, вернее, протоантичной мифологической личине одного славного малого, премудрого аккадского рода-племени…

Этого молодца, то есть меня, звали Гильгамеш. И в той сновидческой, присыпанной пятитысячелетним прахом обыденной жизни я был подобен дикому быку, обожал дерзкие приключения, порою забывая о своей скучной пожизненной обязанности-должности: правитель города Урук. После нелепой гибели своего закадычного друга Энкиду, я, молодой царь, впервые в жизни осознал и свою бренность и ничтожество…

Обнаружив в своей бесстрашной сущности неведомый ранее позорный человеческий инстинкт жизни, я, молодой прославленный герой, решил оставить свою родину город-Урук, которым, вопреки наветам чванливой и наушничающей (богам) знати, вполне прилично правил, несмотря на свою неугомонность и вполне понятное юношеское высокомерие, — все-таки моя мать была из рода богов, и звали ее Ауруру. Я, бедный Гильгамеш, терзаемый подлым инстинктом, бросил горожан, в сущности, на произвол судьбы и отправился на поиски некоего загадочного человека — Утнапишти, который по преданию являлся единственным земным существом, заполучившим от бессмертных богов вечную земную юдоль…

И пройдя множество испытаний, одолев множество не мифологических преград, я предстал пред очами вожделенного дальнего Утнапишти:

… — Я скитался долго, обошел все страны, я взбирался на трудные горы, через все моря я переправлялся, сладким сном не утолял свои очи, мучил себя непрерывным бденьем, плоть свою я наполнял тоскою, не дойдя до хозяйки богов, сносил я одежду, убивал я медведей, гиен, львов, барсов и тигров, оленей и серн и тварь степную, ел их мясо, их шкурой ублажал свое тело…

В общем, сто раз подтвердив на деле свою славную героическую полубожественную сущность, пройдя все мыслимые и немыслимые тесты на выживаемость, — и в итоге, что же я имею честь лицезреть перед собою?!

— … Гляжу на тебя, Утнапишти, не чуден ты ростом — таков, как и я ты. Не страшно мне с тобою сразиться. Отдыхая, и ты на спину ложишься — скажи, как ты, выжив, в собранье богов был принят и жизнь обрел в нем?

И прекраснодушный, вечный житель Земли и созерцатель ночной желтолицей владычицы Сину — Утнапишти-Зиусудра — открывает потерянному, недоумевающему героическому идиоту-страннику свою сокровенную тайну…

Этот бессмертный приятель поведает мне о некогда затеянной скучающими богами потехе на брегах Евфрата, после которой приключился на Земле потоп, но Утнапишти, поверив советам-предостережениям светлоокого бога Эа ("…Шуриппакиец, сын Убар-Туту, снеси жилище, построй корабль, покинь изобилье, заботься о жизни, богатство презри, спасай свою душу! На свой корабль погрузи все живое"), сумел прежде построить громадный ковчег, нагрузив его (прежде всего?!) серебром-златом, скотом степным и зверьем, не забыл и всяческих ремесленников-мастеров людского племени, и, разумеется, переселил на борт и семью всю, и род свой многочисленный, и вовремя засмолив все двери, успокоился, и — переждал предсказанный добрым богом всепланетный ураган-ливень…

И великие вавилонские боги-баловники вначале весьма прогневались, узрев его, чудесно выжившего, сплошь окруженного природным и домашним скарбом, — но, будучи от природы великодушными сущностями-существами, смилостивились и причислили сумасшедшего спасшегося к посвященным, — а именно к своему клану навечно бессмертных Игигов…

Культурологические, просвещеннические — сновидческие странствия — эта одна из немудреных утех-упражнений моего бездельничающего мозга.

И восстанавливая какие-то детали очередного постсновидческого вояжа, я нередко упирался в некий невидимый, но такой очевидный тупик — тупик кем-то выстроенного лабиринта, из которого выбраться на правильное ответвление-проход мне не позволяла моя упрямая природная натура русского интеллигента-недотепы, так и не освоившего азы кодекса по выживаемости на местности, прозываемой Землею, а в моем случае…

А в моем конкретном случае сновидения и явь не просто переплелись — они, милые, завязались в некий монструозный узел, распутать который обычными способами не доставало никакой человеческой хитрости и терпеливости... И поэтому оставался единственно приемлемый (и отнюдь не тупо-кардинальный!) путь — смириться с положением вещей, не вникать в их подпольную мистическую (и где-то, безусловно, и мистификаторскую) суть и как бы отдаться алогическому провидческому истечению реки-жизни…

В данную минуту моего квазисуществования меня мучила чрезвычайно болезненная — схожая с постпохмельем — жажда, утолить которую я вознамерился, приложившись к армейской помятой фляжке, притороченной в брезентовом подсумке к поясу моего сумрачного (помраченного умом от вседозволенной власти) недавнего охранника, ныне обретшего вечное морочное увековечение-упокоение — обретшего не без моей помощи дилетанта-беспредельщика…