Конрад Лоренц - Человек находит друга

Из всех известных мне собак лучше всего умел понимать человеческие слова большой шнауцер Аффри – сука, принадлежащая иллюстрировавшей со мной эту книгу художнице, в чьей правдивости я не сомневаюсь. Аффри по-разному реагировала на слова «катцу», «шпатци», «Наци» и «эйкатци», означающие соответственно «котёнок, „воробушек“, кличку ручного ёжика (в те дни политический термин „наци“ ещё не вошёл в обиход) и „белочка“.

Таким образом, владелица Аффри, ничего не зная об эксперименте Сарриса, провела практически такое же исследование и получила аналогичный результат. При слове «катци» шерсть на загривке Аффри вставала дыбом и она принималась возбуждённо обнюхивать пол, ясно показывая, что ожидает встречи с противником, который будет защищаться. За воробьями она гонялась только в юности, а затем поняла всю безнадёжность этих попыток и с тех пор оглядывала их, не двигаясь с места, и смотрела им вслед со скучающим видом.

Ёжика Наци Аффри ненавидела просто потому, что он был ежом; услышав его кличку, она стремглав бросалась к мусорной куче, где обитал другой ёж, рыла лапами сухие листья и лаяла с той бессильной злобой, которую вызывают в собаках эти колючие создания. При слове же «эйхкатци» Аффри задирала голову и, если не видела белки, начинала перебегать от дерева к дереву; подобно многим собакам с плохим чутьём, она обладала прекрасным зрением и видела дальше и лучше большинства себе подобных. Кроме того, она понимала сигналы, подаваемый рукой, на что способны далеко не все собаки. И ещё она знала имена по меньшей мере девяти людей и бежала к ним через комнату, если их называли по имени. При этом она никогда не ошибалась.

Если эти эксперименты покажутся невероятными зоопсихологу, работающему лаборатории, ему следует вспомнить, что подопытное животное, находящееся всегда в помещение, получает гораздо меньше качественно различных впечатлений, чем собака, повсюду сопровождающая своего хозяина. Собаке гораздо труднее ассоциировать определённое слово с соответствующим действием, которому её обучили, но которое ей не интересно, чем связать название такой заманчивой добычи, как котёнок, воробей и т.д., с самой этой добычей. В лаборатории от собаки редко удаётся добиться выполнения столь трудной задачи, как распознавание конкретного слова, потому что у неё отсутствует необходимый для этого интерес: тут слишком мало «валентностей», как говорят зоопсихологи. Любой владелец собаки обязательно сталкивается с поведением, которое невозможно воссоздать в лабораторных условиях. Хозяин говорит равнодушно, не произнося имя собаки: «Не знаю, вести её или нет». Но собака уже вскакивает, виляет хвостом и прыгает от возбуждения, потому что предвкушает прогулку. Если бы хозяин сказал: «Придётся её вывести», собака поднялась бы послушно, без особого интереса. А скажи хозяин: «Нет, я раздумал её выводить» – и насторожённые уши печально опустятся, хотя глаза будут по-прежнему с надеждой устремлены на хозяина. И при окончательном решении: «Оставлю её дома» – собака уныло отойдёт и снова ляжет. Попробуйте представить себе, какие сложные экспериментальные процедуры потребуются, чтобы добиться аналогичных результатов в искусственных условиях лаборатории, и какой утомительной будет подобная дрессировка!

К сожалению, мне ни разу не случалось подружиться с какой-нибудь человекообразной обезьяной, но госпожа Хейс доказала, что между человеком и такой обезьяной возможен очень тесный контакт, сохраняющийся на многие годы. Подобный контакт, особенно между опытным, критически настроенным учёным и животным, которое связано с ним крепкими узами взаимной привязанности, является лучшей проверкой интеллектуальных способностей такого животного. Бесспорно, мы пока ещё не можем сопоставить собаку с человекообразной обезьяной, но лично я убеждён, что понимать человеческую речь собака будет лучше, хотя бы обезьяна и превзошла её в других проявлениях интеллекта. В определённом отношении собака гораздо «человекоподобнее» самой умной обезьяны. Как и человек, она одомашненное существо, и, как и человека, одомашненность одарила её двумя свойствами: во-первых, освободила от жёстких рамок инстинктивного поведения, что открыло перед ней, как и перед человеком, новые возможности деятельности, и, во-вторых, обеспечила ей ту непреходящую детскость, которая у собаки лежит в основе её постоянной потребности в дружеской привязанности, а человек даже в старости сохраняет ясность и свежесть мысли, о которых Вордсворт писал:

Когда-то у меня была увлекательная книжечка фантастических историй, называвшаяся «Рассказы Лыжного Эла на сон грядущий». Под маской забавной чепухи в них пряталась жгучая и подчас жестокая сатира, характерная для американского юмора и не всегда понятная европейцам. В одной из этих историй Лыжный Эл с чувством повествует о подвигах своего друга. Примеры невероятного мужества, ошеломляющего благородства и бескорыстного человеколюбия громоздятся один на другой весёлой пародией на американскую романтику Дальнего Запада, завершалась рядом трогательных сцен, когда этот герой спасёт Эла от волков, гризли, голода, холода и прочих бесчисленных опасностей. Рассказ кончается лаконичным сообщением: «Проделывая все это, он отморозил ноги, так что, к сожалению, мне пришлось его пристрелить».

Если в моем присутствии человек хвастает достоинствами своей собаки, я обязательно спрашиваю, где она теперь, по-прежнему ли с ним. И слишком часто получаю ответ в духе Лыжного Эла: «Нет, мне пришлось от неё отделаться… я переехал в другой город (или сменил квартиру на меньшую, или перешёл на другую работу), и мне стало трудно держать собаку». Или ещё что-нибудь в том же роде. Меня поражает, как люди, во всех остальных отношениях вполне добропорядочные, нисколько не смущаются, признаваясь в подобном поступке. Они не сознают, что между их поведением и поведением эгоиста, высмеянного в этой истории, нет принципиальной разницы. Собака лишена каких бы то ни было прав не только согласно законам, но и из-за бесчувственности многих людей.

Преданность собаки – это драгоценный дар, накладывающий на того, кто его принимает, не меньшие обязательства, чем человеческая дружба. И это следует иметь в виду всем, кто намеревается обзавестись четвероногим другом. Случается, конечно, что собака сама навязывает вам свою любовь, который вы не искали, как случилось со мной, когда я, катаясь на лыжах во время отпуска, познакомился с Хиршману было около года, и он уже стал типичной собакой, так и не обретшей хозяина, – старший лесничий, которому он принадлежал, любил только старую жесткошёрстную легавую и не обращал ни малейшего внимания на несуразного щенка, не обещавшего стать хорошей охотничьей собакой. Хиршман был ласковым, чувствительным псом и побаивался хозяина, что не слишком рекомендует лесничего как хорошего дрессировщика. Но я не составил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже на второй день он отправился с нами. Я принял его за подхалима – и ошибся, так как потом выяснилось, что он следовал не за нами, а только за мной одним. Когда однажды утром я обнаружил, что он спит под дверью моей комнаты, я усомнился в своём первоначальном заключении и подумал, не означает ли это зарождения великой собачьей любви. Я опоздал со своей догадкой – клятва верности уже была принесена, и в день моего отъезда собака не захотела от неё отречься. Я попытался поймать Хиршмана и запереть его, чтобы он не побежал за нами, но он старательно держался в стороне от меня. Дрожа от тоски, опустив хвост, он с безопасного расстояния смотрел на меня, словно говоря: «Я сделаю для тебя все, что ты захочешь, за исключением одного – я тебя не покину!» И я сдался. «Сколько вы возьмёте за свою собаку?» – спросил я у лесничего. С его точки зрения, поведение Хиршмана было чистейшей воды предательством, и он ответил резко: «Десять шиллингов!» Это прозвучало как ругательство. Но, прежде чем он нашёл более весомые слова, десять шиллингов были вложены ему в руку, а две пары лыж и две пары собачьих лап уже неслись под уклон. Я знал, что Хиршман последует за нами, но ошибочно полагал, будто, мучимый угрызениями совести, он будет бежать далеко позади, чувствуя, что нарушил запрет. Однако произошло нечто совершенно неожиданное: могучее собачье тело ударило меня в бок, как пушечное ядро, и я шлёпнулся на обледенелую дорогу. Далеко не всякий лыжник сумеет удержать равновесие, если на него внезапно налетит огромный пёс, обезумевший от восторга. Я недооценил сообразительности Хиршмана, и он исполнил танец радости над мои распростёртым телом.

Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того, кто из них способен на большую бескорыстную жертву ради другого.