Газета День Литературы - Газета День Литературы # 67 (2002 3)

И ещё один персонаж романа на виду — "натуральный" еврей Гришка Фридман. Из обрусевших не только внешне, но давно и кровно к русской родине приросших — и даже присохших так, что не променяют её ни на какую Америку. С новым евреем Ротманом новый русский Фридман ведут в романе занятные споры о том, кто из них больше русский, а кто больше еврей. "Двести лет вместе" (как назвал Солженицын свою объёмистую книгу на эту тему) — не шутка. Так всё переплелось. Особенно при полном отсутствии какой-либо ксенофобии в нашем народе. У нас ведь к человеку относятся исключительно по душе, а о национальности вспоминают лишь чтобы объяснить какие-либо отклонения. Да и то — скорее чтобы оправдать, чем осудить, настолько силён в народе православный корень. Так что и чистокровно русского могут обозвать "жидом", а беспримесного еврея держать за своего, русопята. Ситуация, описанная Высоцким в одной его смешливой песенке про Мишку Шифмана (не отсюда ли Гришка Фридман Личутина?), который уговаривает своего русского приятеля-собутыльника подать на пару с ним документы на выезд в Израиль. Дело кончается тем, что русского-то инстанции выпускают, якобы разобравшись, кто есть кто, а еврея оставляют в России ("Мишке там сказали нет, ну, а мне — пожалуйста!").

Правда, теория, которую развивает в романе Личутина Гриша Фридман, что все русские — лисы, а евреи — зайцы, которых лисы гоняют по лесу, поддерживая их спортивную форму, но и питаясь ими, — теория странная, если не сказать, слегка фантастическая. Жизнь (статистика, во всяком случае) показывает всё же, что лисы уж скорее евреи, а за русскими естественнее оставить эмблему-звание медведей. Хотя исключений, конечно, наберётся немало.

Роман Личутина настолько сложен, "полисемантичен", как говорят филологи, то есть насыщен множеством смыслов, смысловых перспектив и поэтому вполне допустимых разных трактовок, что я бы не решился выводить его главную "идею". Один прочтёт так, другой — иначе. Для меня этот роман прежде всего о своеобразной болезненной экзальтированности русского сознания, о "безудерже" (Достоевский) мысли, о всегдашней безрассудной готовности и жизнь отдать (и не только свою) за какую-либо слепящую обещаниями идею, если только уверовал в неё до конца. А верить наполовину настоящий русский и не умеет. И добро бы верил в своё, дедами завещанное, столетиями русской жизни выношенное, светящее из глубин прошлого знаками несказанной красоты — от Покрова на Нерли до Преображения в Кижах. А то ведь нет, так и норовит "какому хочешь чародею отдать разбойную красу" (Блок). Ну как можно было очароваться этим убогим Марксом, средней руки экономистом по западным меркам, — до такой степени, чтобы наброситься на собственные святыни и крушить тысячелетние церкви? Ну как можно было поддаться соблазну "монетаризма" всех этих "чикагских мальчиков", леший бы их побрал, "реформаторов", и, сложив все деньги страны в карман гусинским с березовскими, ожидать экономического взлёта и прочих благих перемен? Где ещё в мире найдёшь такой народ и такую страну, где такое возможно? А ведь как-то держимся, стоим и время от времени вновь вырываемся вперёд, "обгоняя другие народы и государства" (Гоголь). Не иначе как чудо — объяснимое только Покровом Богородицы.

Алексей Братилов олицетворяет в романе такую — несколько умилённую, растительно-созерцательную, но и по-своему упорно-цепкую, как северные ёлочки да берёзки, Россию. Он и выживает в конце, и увозит на салазках полузамёрзшую красотулю "миледи", родившую ему, а не законному мужу-бугаю Ротману, сына. И он не пропадёт со своей исконно русской философией "много ль нам надо?". А сверхэнергичный фантазёр Жуков-Ротман нелепо погибает, затянутый в болотный омут.

В чём-то образ Алёши "списан" автором со своего родного брата, замечательного художника и сокровенного, по-русски тишайшего и милейшего человека Василия Личутина. Как и вообще — родные мезенские края писателя угадываются в романе на каждом шагу.

Это та часть России, что отвечает за её душу, и, кормясь чем Бог приведёт, кормит-окормляет всех. Но именно — часть. Была бы вся Россия только такой, никогда не обогнать бы нам другие народы и государства. Да и не распластаться так вширь на два континента, обеспечив резерв будущим поколениям, какого нигде нет в мире. И без всякой чужеродной прививки находились в России, слава Богу, всегда свои "пассионарии" (Л.Гумилёв): и великие благоверные наши князья, и первопроходцы, как Дежнёв, и полководцы, как Суворов и Жуков, и учёные, как Менделеев и Павлов, и даже организаторы умных свершений, как Вернадский и Королёв. А что такое собранный в кулак русский гений, может быть, всех убедительней и ярче показал шахматист Алёхин. Признавая своего соперника Капабланку величайшим игроком за всю историю шахмат, он всему миру показал, на какие сказочные чудеса способен русский ум, помноженный на русский азарт и русскую волю, — если не дать им раствориться в пустяках и винном дурмане.

А винный дурман, дающий такую доступную и такую соблазнительную для русского иллюзию умильного единения с природой, был куда как ведом Алёхину — как и миллионам наших теперешних бедолаг. И всё больше и больше — даже и женщин. Как той же мятущейся, изнывающей от избыточной чувственности и неприкаянности "миледи Ротман". Она вовсе не "застит", ей в романе уделено не так уж и много места, но в название романа вынесена именно она. Почему? Не намёк ли тут на "вечно бабье в русской душе" (Бердяев, Розанов)? Не так ли, как "миледи Ротман", мечется теперь в лихорадке Россия, не зная, к кому притулиться, на кого понадеяться, за кем пойти? На днях прохожу мимо зябнущей при газетах на улице ядрёной румяной тётки, а она зазывает: "Купите газетки "про это", мужчина. Вы-то ещё, видно, в соку. Может, успеете ума поднабраться, приёмчиков разных там применить. А то ведь как мы, бедные, прожили-то? Ничегошеньки и не знали!"

Совсем задурили тётке голову. Задурят ли так голову и России?

Задурят, конечно, если не держаться за наш якорь спасения — Православие. Вот размышлений о нём-то мне в этом остро актуальном романе и недостаёт. Вместо него — сплошным потоком ворожейная, хмельная, неоязыческая мистика со всякими лешими и чертовщинкой. В этом деле Личутин тоже, конечно, необычайно живописен и мастеровит. "Куда там Павичу или Фаулзу!" — восхищается в газете "Завтра" бывалый критик В.Бондаренко. Да ещё и подталкивает писателя-друга: "Вперёд, Владимир Личутин, выпусти их из снов и видений — чарующих зверушек и таинственных мертвецов…" Да ставит в пример Гоголя с Булгаковым.

Ах, ребята, ребята… А вроде и с крестом на груди. Не знаете разве, чем кончались для русских писателей такие игры с нечистью? Хотя бы — чем они кончились для тех же Гоголя и Булгакова? Это "у них" какой-нибудь Гёте может запросто разгуливать в фантазиях под руку с Мефистофелем, и жить в славе, довольстве и неге почти до ста лет, а потом лечь в гроб (по свидетельству очевидцев) с телом крепкого юноши. Ну так даром что ли величайшие русские умы, от Леонтьева с Розановым до Бердяева с Ильиным, предупреждали нас о сомнительных корнях западной, столь преуспевающей материально цивилизации? Нет, не проходят всё-таки даром и снисходительность к богоборческому коммунизму, и хилиастические (то есть те же иудейско-марксовы) мечты о земном рае.

Будущее России, это правда, — в её прошлом. То есть в той накопленной веками потенции, опираясь на которую только и можно выстраивать предстоящее преодоление сегодняшних бед. Но лишь на тот тысячелетний отрезок прошлого можем мы опереться, который был осенён крестом и с которым Россия познала всемирную славу.

18 февраля в малом зале ЦДЛ состоялось активное обсуждение газеты "День литературы". Народу набилось столько, что подумывали даже о переходе в большой зал. Споров было не меньше. Жаль, не пришли многие либеральные критики, заранее давшие свое согласие. Или массовая болезнь приключилась, или некий бойкот по приказу начальства. Как правильно заметил Юрий Поляков, первыми всегда навстречу идут консервативные русские силы, а вот либералы кичатся большевистской непримиримостью. Ну да Бог с ними. Нам интереснее разобраться, что происходит в самой русской литературе. Куда она движется и движемся ли мы вместе с ней? Объем полосы заставляет сдерживать эмоции. Вечер открыл Вадим Дементьев, глава критического бюро московских писателей. Затем выступали В.Бондаренко, А.Проханов, Ю.Поляков, Н.Дорошенко, Л.Аннинский, А.Вознесенский, П.Горелов, М.Лобанов, В.Баранов, В.Личутин, С.Шаргунов, С.Казначеев, К.Кокшенева, А.Витухновская, С.Куняев, П.Калитин, С.Сибирцев…