Михаил Задорнов - Поцелуй ведьмы. Часть 1

Через месяц, неожиданно даже для моего отца, мне выдали командировку на Амгунь!

Теперь, вспоминая по порядку всё случившееся, я думаю, как бы сложилась моя жизнь, если б тогда я не отправился в то далёкое путешествие? Я бы много чего недоуслышал и уж точно недополучил витаминов. Так и продолжал бы всю жизнь участвовать в гонках с коллегами… по узкоколейке.

До староверческой деревни на берегу реки Амгунь я добирался от Комсомольска-на-Амуре. Сначала по совершенно музейной узкоколейке, которую, судя по всему прокладывали ещё колчаковцы, убегая от Чапаева.

Паровоз тоже был из тех, которые отбили чапаевцы у колчаковцев. Кассирша на вокзале предупредила, что билеты у неё остались только в последний вагон.

— СВ? — переспросил я, думая, что она оценит моё высокоградусное чувство юмора.

— Что? — не поняла кассирша.

— В спальный вагон?

— Да, там можно спать. Только надо взять с собой матрас или спальный мешок. У нас все вагоны спальные, умник! Кто где хочет, там и спит, — пробурчала она, выписывая мне билет почерком двоечницы-первоклассницы.

Не знаю, зачем она пугала меня последним вагоном? Вагон у этого поезда был один. Он же последний. В нём ехали простые советские люди. Ехали, не возмущаясь, поскольку за границей никто не был и как можно по-другому ездить в поезде, никто не знал. Я не помню, были в нём полки или нет. Помню только, что никто не жаловался, наоборот: пили, рассказывали анекдоты и не просто смеялись, гоготали — ехали на стройку века! Кто-то за дублёнками и повышенной зарплатой, кто-то за новой жизнью, кто-то сбегал от правосудия, кто-то наверняка верил в то, что будет строить коллективное светлое будущее.

Наше неустроенное настоящее было настолько не устроено, что любое будущее казалось светлым.

Это было чудное время надежд! Вожди величайшего государства в мире умело пользовались нашими надеждами и мечтами, периодически вбрасывая в народ лозунг-замануху, чтобы у «летариев» в очередной раз появилось ощущение, что коммунизм когда-нибудь всё-таки наступит. Словом, в «спальном» вагоне одновагонного поезда, где все спали на своих тюках и баулах мы, почти счастливые, ехали в почти коммунизм, не веря в него, но из последних сил надеясь: а вдруг и вправду он откуда-то вынырнет после очередного вброса очередного лозунга-протуберанца типа «Все на БАМ!» или «За социализм с человеческим лицом!».

Недавно я узнал, что в наше время среди молодёжи стало больше самоубийств, чем в советское. Сразу вспомнил тот вагон. В нём никому бы не пришла в голову мысль о самоубийстве. Или, как теперь говорят, о суициде. Да и слова такого поганого никто не знал. Впрочем, многих слов мы в то время не знали: инцест, дефолт, секвестр, инвестиция, инновация, инверсия, апгрейд, мониторинг, диверсификация, тюнинг, девальвация, диарея… Может быть, именно эти мусорные слова и приводят людей к депрессии? Попробуйте их громко и многократно произносить друг за другом — настроение мгновенно портится.

Однако вернёмся к воспоминаниям…

Самым напряжённым в том вагоне чувствовал себя я. В горкоме комсомола города Комсомольска-на-Амуре, когда я, как журналист, пришёл отмечать командировку и получать официальное разрешение на поездку в район БАМа — в деревню староверов, — инструктор, которому поручили заниматься мною, очень обеспокоился:

— К староверам? Какого чёрта? Тёмные, отсталые людишки… Дикари! Антисоветчики! Их даже когда призывают в армию, они оружие в руки брать отказываются — бунтуют. От них одни неприятности. Работника обкома не послушались — отказались собраться на политинформацию! Не провели ни одного субботника! Чужих к себе не подпускают. Всех считают нечистью. Вот что религия с людьми делает! Сектанты. Смотри, они ведь и убить могут, если не то ляпнешь! Да-да… У них там не раз наши люди пропадали, даже беглые их сторонятся, охотники и те ихний посёлок стороной обходят. Не представляю, до каких пор мы будем терпеть это безобразие. Уже не раз в центр писали — надо с ними покончить. Но кто-то там наверху каждый раз отписывает — не трогать. Жалко… Мы бы из них быстро сделали советских людей. И в армии по-человечески служить бы начали, и в партию б вступили, и на субботники маршем ходили.

Спорить с человеком, который считал, что в лесу необходимо проводить субботник, мне не хотелось. Поэтому я ответил, что учту его пожелания, когда буду писать очерк в журнал. Обкомовский «страж совдеповских инструкций» обрадовался тому, что ему удалось провести со мной правильную подготовку, и выдал все разрешения на проезды и проходы в полузапретные прибамовские зоны.

Однако когда я вышел из последнего вагона одновагонного спального поезда в новом комсомольском посёлке на то, что называлось перроном, и подошёл к большой привокзальной луже, я растерялся. Хорошо, что местная комсомольская ячейка оказалась сразу за лужей. Складывалось ощущение, что те, кто строил этот посёлок, пользовались рассказом Гоголя «Миргород» как инструкцией.

В штабе — так называлось главное управление, как будто оно руководило не стройкой, а военными действиями, — до меня вообще никому не было дела. Все были заняты строительством светлого будущего: на стенах — почётные грамоты, телеграммы из центра, по углам переходящие знамёна и кубки… А также карты Сибири, Дальнего Востока с воткнутыми в местах ударных строек красными флажками, как будто в этом штабе отмечали зоны, куда следует загонять волков.

Договориться о том, чтобы меня довезли до староверческой деревни на машине, ни с кем не удалось:

— Не-е… Туда не поедем… Дурные они… Секта! Ещё зарежут.

Я, расстроенный, вышел из штаба и присел на пень на берегу лужи рядом с курящим самокрутку стариканом. Беззубый, но ещё крепкий, похожий на странника — этакий Лев Толстой, созревший к 90 годам уйти навсегда из дому. Он-то и объяснил, как добраться до Амгуни:

— Недалече… Всего день ходу по тайге!

— Не опасно?

— Чи-и-во?! — удивился старикан.

— К ним идти?

С удивлением, на которое только способно старческое лицо, он поглядел на меня:

— Слышь, ты это… Ты этих оголтелых штабных не слухай. Кто-кто, а правоверные даже муху не тронут без спроса Господа. Когда-то там, да, было не очень… То зона была. Потом нас всех амнистировали, — старикан задумался ненадолго, словно вспомнил что-то очень конкретное из своего прошлого: — Сильное место! Амгунь разворачивается, обрыв, закат… Вот туда и поселили этих добродельцев. Вон за тем камнем дорога в тайгу уходит, она тебя сама к ним выведет. Только не сворачивай! Так что завтра с утра пораньше вставай.

«Надо ж, какое точное словечко — «добродельцы»!» — отметил я про себя и, как подобает истинному журналисту, записал его в свою записную книжку — пригодится, когда буду писать очерк.

Должен сказать, что идти через тайгу городскому жителю одному, выражаясь современным языком, — экстрим. Впрочем, слово «экстрим» в то время мы тоже не употребляли. Поэтому не знали, что жизнь в Советском Союзе — сплошной экстрим. Вернее, мягкий экстрим, а жёсткий начнётся после того как Союз развалится. Так что шёл я поначалу довольно уверенно, даже не подозревая о том, что у меня сейчас от прогулки по тайге в одиночку должен вырабатываться адреналин.

Я бывал до этого в тайге несколько раз. Несколько раз нас с отцом водил по Уссурийскому краю Всеволод Сысоев. Спускались на лодках по притоку Уссури и Хору, ночевали в удыгейских деревнях… Не раз с агитбригадой в наших гастрольных поездках выезжали мы на выступления в таёжные посёлки на Сихотэ-Алине, в Забайкалье и на том же БАМе.

Но все эти вылазки были под наблюдением местных знающих людей, проводников. Тут же мне предстояло целый день идти самому. Да, я читал Арсеньева и Пржевальского. Но как истинно городской житель не мог толком отличить кедр от ели, незабудки от колокольчика, а быка от коровы, если у коровы выдоенное вымя.

То, что старикан назвал дорогой, на самом деле была этакая расширенная тропа. После дождя кое-где в низинах её размыло. Обойти топь ни справа, ни слева было невозможно, потому что с двух сторон стояла такая густая тайга, что войти в неё, ступить ногой, углубиться даже на полметра возможно было только с помощью лесорубов. Как же я долго живу, если помню девственные заросли тайги, в которые не ступала нога человека!