Андрей Столяров - Время вне времен

Сейчас глобализация, по-видимому, выходит на максимум. Поскольку трансляция координирующего сигнала стала занимать уже не месяцы, недели и дни, как в предшествующие эпохи, а часы и минуты, что обеспечивает Интернет, производство товаров начало постепенно утрачивать чисто национальную, государственную локализацию и распределяться по тем экономическим зонам, где какая-либо промежуточная операция оказывается дешевле. Теперь управляющая фирма может находиться в одном месте, проектирующая организация – совсем в другом, производство исходных деталей – в третьем, четвертом, пятом, сборка и отладка изделия – в шестом и седьмом, дизайн – разрабатывается в восьмом месте, а продажа готовой продукции осуществляется – в десятом, четырнадцатом, двадцать первом... Западные технологии, западные способы производства начинают стремительно распространяться по миру.

С другой стороны, демографический спад в странах Запада и все возрастающая их потребность в низко квалифицированной рабочей силе вынуждает и Европу, и США к импорту трудовых ресурсов с «краев гауссианы». То есть из беднейших, но богатых людскими резервами стран Третьего мира. За период с 1950 по 1998 годы Западная Европа приняла более 20 млн. иммигрантов, а США, Канада и государства Латинской Америки около 34 млн [3].

По «дороге глобализации» таким образом идут два встречных потока: вестернизация– внедрение западных паттернов (эталонов жизни и деятельности) на Юг и Восток, и ориентализация– внедрение в Западную цивилизацию паттернов Востока и Юга.

Символом глобализации стала сеть ресторанов Макдоналдс. Ныне она имеет 30 тысяч своих представительств более чем в 120 странах мира. Правда, точно таким же символом глобальных процессов стали сети китайских, корейских, японских ресторанов, распространившихся по всему Западу.

В результате происходит непрерывное перемешивание «национальных реальностей». Мир вместо привычных этнокультурных разграничений приобретает черты фрактальности: между любыми двумя его точками, относящимися к одному множеству (одной экономике, одной культуре), всегда можно поместить третью, относящуюся к другому множеству (другой экономике, другой культуре). Метафорически это может быть выражено цитатой, которую, иллюстрируя процессы глобализации, любят приводить журналисты: «Во Франции английская принцесса с арабским бой-френдом на немецком автомобиле, управляемым испанским шофером, напившимся шотландского виски, разбилась в окружении итальянских папарацци, о чем тут же сообщили российские средства массовой информации» [1].

Таковы основные черты процесса глобализации.

То есть, глобализация – это не своеволие Запада, стремящегося переустроить мир по своему образцу, не прихоть «новых магнатов», мечтающих о власти над человечеством. Глобализация – это закономерный «сквозной» вектор истории, и его не удастся ни «погасить», ни, вероятно, даже сколько-нибудь существенно трансформировать.

Глобализация все равно будет идти.

Другое дело, что, как и всякий исторический вектор, данный процесс является сильно поляризованным. Он по-разному проявляет себя в истоках – там, где подлинная унификация мира только еще зарождается – и в своем высшем развитии, где она уже сейчас переходит в принципиально новую сущность.

Подчеркнем еще раз отличие западной, ныне евро-атлантической цивилизации, включающей в себя Европу и США, от цивилизаций восточных, прежде всего – Китая и Индии. Любая универсальная матрица, представлена ли она светской формой, такой как фашизм и социализм, или формой религиозной, такой как христианство, буддизм, ислам, должна, тем не менее, исполнять несколько базовых функций. Во-первых это когнитивная функция – создание холистической (целостной) картины мира, внутреннее согласованной и понятной каждому человеку. «Земля плоская и покоится на трех китах, которые плавают в Мировом океане». Во-вторых, это функция аксиологическая – создание и освящение, то есть абсолютизация, системы нравственных ценностей, которые в свою очередь определяют все поведенческие стереотипы. «Соединенное богом человек да не разлучит». «Не делай другому того, чего не желаешь себе». Распаковка матричной аксиологии рождает государственные законы. И в-третьих, это психотерапевтическая функция – согласование человека и мира, поскольку личное представление о реальности у конкретного человека, как правило, не совпадает с тем, что он наблюдает в действительности.

Однако главной, хотя и не всегда четко осознаваемой функцией любой матрицы является преодоление «страха смерти», присутствующего в сознании, разрешения известного противоречия между краткостью (ограниченностью) отдельной человеческой жизни и необозримой длительностью (неограниченностью) существования всего человечества. Продолжение в той или иной форме «личного бытия», обретение бессмертия, в каком бы виде оно человеку ни было явлено, – пожалуй, самый мощный аттрактор, обеспечивающий историческое существование каждой матрицы.

И вот здесь проходит граница между Западом и Востоком. «Механизм спасения», который предлагают восточные трансценденции: реинкарнация (переход с одного уровня бытия на другой), слияние с Дао или приближение к «совершенномудрым» персонам древности требует от человека исключительно личного совершенствования; он не предполагает никакой светской деятельности и предпочитает оставить мир в «естественном состоянии». Восток ориентирован не на деятельность, а на деяние, не на лучшее будущее, а на идеальное прошлое. В то же время западная трансценденция, будучи устремленной вовне, предполагает деятельность человека в миру как почти обязательный элемент «спасения». Это совершение «благочестивых поступков» в католической версии или «профессиональный успех» в версии протестантской. То есть Восток не требует улучшения мира, он требует только улучшения человека. Запад же, напротив, – именно улучшения мира, вместе с которым будет совершенствоваться и человек. Христианство таким образом является «деятельностной религией», что вместе с «сюжетным временем», которое оно порождает, оказывается мощным катализатором технологического развития.

«Цивилизации Логоса», то есть культуры, целенаправленно преобразующие реальность, идут по дороге истории гораздо быстрее, чем «цивилизации Номоса», рассматривающие бытие как неизменную данность. В координатах прогресса это различие означает, что европейская (евро-атлантическая) цивилизация намного быстрее прошла не только начальный период индустриальной фазы развития, но и ее конечный этап, который называется модернизацией.

Между двумя этими периодами есть принципиальная разница.

«Начальный индустриализм» (мануфактурное и фабричное производство), хотя и стал сразу же мощным движителем экономики Нового времени, однако на первых порах вовсе не являлся «сплошным»: индустриализация охватила лишь сравнительно узкий, собственно промышленный, сектор и почти не затронула другие области социума. Население даже в передовых европейских странах большей частью еще оставалось аграрным, а организация общества и в идеологии, и в социальных структурах сохраняла в значительной мере прежний, «традиционный» характер. Это проявляло себя, и в жесткой регламентации социума, особенно по политической вертикали, и в ориентации мысли не на новизну, а исключительно на традицию, не подлежащую критическому осмыслению, и в восприятии человека не как личности, обладающей определенной свободой, а как части незыблемой социальной общности – семьи, поселения, профессии, церкви.

Модернизация, которая привела к появлению крупных промышленных агломератов, полностью изменила лицо европейской цивилизации. Прежде всего индустриализация стала сплошной: ей подверглось и сельскохозяйственное производство, где в результате вторжения промышленных технологий освободились миллионы и десятки миллионов людей, и культура, сразу же породившая «коммерческие», то есть унифицированные виды искусства, и наука, превратившаяся в структурную (производительную) силу общества, и политика, начавшая охватывать собой многомиллионные массы. Кроме того, она вызвала к жизни такую новую социальную составляющую как молодежь – страту людей, главной целью которых являлось приобретение знаний. Основным инструментом социализации стала теперь не семья, где закреплялись традиции, а начальная школа, завод, фирма, колледж, университет, производство. Это повлекло за собой тотальное плавление идентичностей: человек, вырванный из традиционной парадигматики, ранее упорядочивавшей бытие, переставал понимать – кто он, где он, откуда, зачем он живет? Нарастала социальная энтропия, рвущая привычные связи, хаос «великого перемешивания» увеличивал температуру общества, и освобожденная энергия, которая не могла быть поглощена собственно индустриализацией, начала структурироваться в идеи пассионарного типа.