Координата Z - Захар Прилепин

«Глупые дети, – говорил весь её вид, – куда вас занесло? Неужели вы не понимаете, что ваше государство преступно?»

С тех пор прошло 23 года. И вот они вернулись – этот запах, этот взгляд, эта брезгливость.

Что мы увидели вокруг в первый же день войны?

России поднесли зеркало – и она ужаснулась. Она ужаснулась вся, но по-разному.

Одни ужаснулись неизбежным смертям.

Другие ужаснулись ликующему предательству российской интеллигенции, российской финансовой аристократии.

Интеллигенция и аристократия прокричали множеством глоток: «Позор! Уберите прочь всех этих ваших военных!..»

Мы знаем, как славно, как приятно быть добрым.

Но люди!

Это же ваша армия. Она существует на ваши налоги.

Наконец, это ваши дети. Братья, отцы, соседи, сограждане.

Надо учиться нести за всё это ответственность.

Что ж вы сразу бросили себе это под ноги, маловеры?

Выяснилось тогда, что в России живёт огромное количество людей, озабоченных исключительно своим реноме, которое они пытаются выдать за совесть.

Есть, верю, и другие: имеющие совесть, и даже измученные ей, – но болеющие только о своей совести. В те дни, когда стоило болеть – совсем о другом.

О согражданах, которые ночуют на земле, в броне, под бронёй – на той стороне земли, на иной стороне бытия. Внутри необъятной смерти, в её животе.

Они не ведали сна. Если им удавалось заснуть на час, посреди грохота и ада, им снилась Родина.

И в этой Родине – те, что не замолвили о них ни слова. Отрекшиеся от них сразу, тут же, немедленно, скоротечно, поспешно, прилежно, старательно.

Эти люди, на другой стороне реальности, в любые времена, – моя родня.

У них нет голоса, они даже не могут вскрикнуть, чтоб их услышали.

Но они – счастье и соль моей земли.

А вы? – кто вы такие, с вашим городским запахом, с вашим взглядом сквозь них?

Я не знаю вам имени.

Подписывайте из века в век ваши миротворческие письма, выстраивайтесь на очередь в свой рай. Пока они – там, в аду.

Вас так раздражали тысячу раз повторённые слова про «восемь лет»…

Ну что, меня они тоже раздражали – особенно повторённые в устах тех, кто мог бы в эти восемь лет туда хоть раз явиться, но так и не явился.

Не меньше вас меня раздражали московские аналитики и сетевые стратеги, двигающие полки и дивизии, отдающие приказы о наступлении, и особенно вот эти, которые: «Пленных не брать! Никаких переговоров!».

Но я всё равно никогда не пойму, почему главным вопросом в тот день для вас стал «Как же мы будем жить?» – с ударением на «мы».

Хотя главный вопрос – всегда иной: как они там сейчас, будут ли они живы завтра – наши дети?

Зачем вы плюнули в них раньше, чем вас кто-то попросил об этом?

Да, у вас есть объяснения, оправдания. Ведь этих детей – их послал дурной, тёмный человек. Кто же любит быть на стороне темноты?

И вот вы, морщась от запаха, говорили: «Пусть эти дети как-нибудь выберутся, пусть там всё само по себе рассосётся: мы их туда не отправляли, и мы хотим их вернуть. Я против войны».

Знаете, и я тоже.

Я хотел бы остановить войну в тот же миг, когда она началась.

И застыть на этой точке.

Иначе этот урок не будет выучен. Иначе он забудется и рассосётся.

И мы опять вернёмся в этот мир, который царил ещё позавчера.

В мир людей, которые в любой миг сдадут конкретно тебя – в бушлате под последней утренней звездой.

…Я всё хочу сказать той московской девушке, что тогда смотрела на нас в грузовике.

Ты думаешь, мы мечтали о том, чтоб ты нас вернула домой?

Нет, мы мечтали о том, чтоб ты оставила нас в покое.

Ясно тебе, нет? Могу я до тебя докричаться, наконец?!

Оставила нас в покое – со своими коллективными письмами, репортажами и своим ароматом правоты.

Среди вас страшно жить – в том виде, который вы явили в первый же день войны. В том виде, который вы раз за разом воспроизводите в любую мрачную годину.

Едва ли мы достойны этого пространства, что раскинулось вокруг нас.

Наше прошлое огромней и тяжелее нас.

Нас не разглядеть в тени прошлого: настолько измельчали слишком многие, неустанно мельтешащие перед глазами.

Вера только в тех – лежащих в ночи под своей звездой.

И я хочу сказать им, и я говорю.

Сынок. Я люблю тебя. Всё будет хорошо.

Ты непобедим. Ты рождён самой щедрой и самой мудрой землёй. Делай своё дело.

Наши святые не оставят нас.

Других толковых заступников для тебя на сегодня нет.

В первые дни СВО вся страна взахлёб пересматривала ролик с короткой заповедью артиста и режиссёра Сергея Бодрова. Где он, улыбаясь своей самой простой на свете и самой очаровательной в мире улыбкой, сказал предельно нужное всем нам и предельно точное.

«Во время войны нельзя говорить плохо о своих. Никогда. Даже если они неправы».

Тем более нельзя говорить плохо, если ситуация спорная.

Человек не обязан разбираться в тонкостях мировой политики. Он, может, только позавчера взрослеть начал, земную свою жизнь зайдя за середину. Ну и пусть он молчит, этот человек, это не главная его обязанность – иметь мнение по любому поводу.

И вовсе преступление – говорить плохо о своей армии, когда правота твоих солдат и офицеров очевидна.

Для меня, схоронившего на Донбассе самых главных друзей, лучших людей в моей жизни, выше этой правоты ничего нет.

Но это – для меня. Люди вовсе не обязаны верить мне на слово.

Они хотят доводов.

Якобы пацифистские и якобы прогрессивные доводы общеизвестны: каждый день противостояния с Украиной – это десять лет будущего раздора, это вечная взаимная ненависть.

Эти люди не знают, какой я старый. Они даже не догадываются, что я это уже слышал.

Только я слышал это по рации в городе Грозном, в кровавой серединке девяностых, когда на нашу волну – федералов и спецназа – вылезал один ныне забытый московский правозащитник.

И он ныл, ныл, ныл, занимая волну, про вечный раздор и вечную, предстоящую русским, войну. А люди служивые – они спорить не горазды; они морщились, как будто им зуб сверлили без заморозки, и смотрели друг на друга с одной мыслью: вот нахер он сюда влез?

Потом, конечно, посылали его прямым текстом.

Но вспомнил я вовсе не о правозащитнике, а как