Мария Галина - Фантастика глазами биолога

Одним из самых интересных литературно-поэтических опытов в фантастике стали знаменитые сонеты Цурэна («Трудно быть богом», 1964), представленные только первыми строчками и благодаря этому позволившие поклонникам творчества Стругацких возможность досочинять эти сонеты за автора (авторов).

Остальные фантасты по прежнему продолжали радовать читателя «песнями на собственные слова», когда удачными, когда не очень — например, про «Тау КИту» (так в тексте) из романа «Глоток Солнца» (1967) Евгения Велтистова («Тау КИта — сестра золотая моя!/ Что ты смотришь загадочно, словно маня?/ Я готов переплыть океан пустоты,/ и коснуться огня, и сказать — это ты?»). Автор простодушно принял греческую титулатуру звезды «Тау» из созвездия Кита за двойное имя собственное.

Надо сказать, традиция эта, в отличие от цитирования стихов «известных», прочно держится до сих пор (скорее всего, по неистребимости авторского тщеславия). Таким образом в свет выходят стихи (вернее, бард- и рок-тексты), которые сами по себе вряд ли оказались бы жизнеспособны («плохие» стихи по определению Стругацких).

Среди известных фантастов есть и известные поэты — от Геннадия Прашкевича до Евгения Лукина. Кстати, именно такие «двойные звезды» прекрасно знают цену поэтическому слову и используют стихотворные вставки весьма аккуратно. Блистательный Вадим Шефнер, например, будучи автором нескольких сборников «высоких» романтических стихов, в фантастических повестях предпочитал, скорее, занижать, чем повышать градус пафоса — вспомним, например, говорящую стихами поэтическую супружескую чету в «Круглой тайне» (1977). Повести Шефнера лиричны и пародийны одновременно — понятно, что они требуют соответствующего «звукового» сопровождения.

Есть, впрочем, примеры весьма удачной игры и на «романтическом поле» — баллады Михаила Анчарова прекрасно смотрелись в его фантастических новеллах. «Мужики, ищите Аэлиту!/ Видишь, парень, кактусы в цвету?/ Золотую песню расстели ты,/ поджидая дома красоту» («Сода-Солнце», 1968). Герой Анчарова, Гошка, благушинский атаман, пел про Аэлиту — и здорово пел!

Революционный прорыв поэтических текстов в фантастические романы случился в середине 50-х годов ХХ века, когда Дж. Р.Р. Толкиен выпустил свою знаменитую трилогию. Именно тогда (а у нас — гораздо позже, после первой публикации «Хранителей» на русском языке) поэзия в фантастической литературе расцвела новыми красками: стихи уже не просто создавали «настроение», а обеспечивали культурный «бэкграунд», без которого основной текст оказался бы беднее. Сам Толкиен оказался прекрасным поэтом и еще более блестящим стилизатором. Его баллады о Берене и Лютиэнь, погребальный плач по Боромиру и (главное) зловещее заклинание Кольца Всевластья («…а одно — Всесильное — властелину Мордора…) в переводах А. Кистяковского и, позже, И. Гриншпун произвели такое оглушительное впечатление на отечественных «фэнтезюшников», что с тех пор без поэтических стилизаций у нас обходился мало какой эпос «меча и магии».

Расцвет нашей фэнтези (и поэзии вместе с ней) пришелся на 90-е годы, так что любой поклонник фантастики может сам судить об успехах наших литераторов на этом поприще. Пожалуй, наиболее активно и разнообразно в этом направлении работают фантасты «харьковской школы» — Г.Л. Олди и Андрей Валентинов. Их романы, основанные на самых разных этно-мифологических пластах иллюстрируются соответствующими поэтическими стилизациями в духе и стиле эпохи: например, греческими гекзаметрами («Одиссей, сын Лаэрта»), или испанскими балладами («Ола»).

Увы, Дж. Р.Р. Толкиен породил не только последователей, но и эпигонов, а с ними — чудовищные массивы текстов, продуцируемые несчитаным количеством галадриэлей, гэндальфов и туринов турамбаров. Да простит меня это высокое собрание (скорее всего, не простит!) но большая часть произведенных ими душераздирающих текстов является даже не вторичной (литературная переработка мифа), а третичной продукцией (литературная переработка литературной переработки мифа). Книги ролевиков, каковых (книг) становится все больше, волей-неволей несут на себе отпечаток неких «правил игры» — и уснащение текста самодельными стихами входит в эти правила.

И, наконец, последний прорыв поэзии в область фантастики случился уже сравнительно недавно. Это случилось, когда лауреатами наиболее престижных фантастических премий стали романы "Чапаев и Пустота" Виктора Пелевина, «Эфиоп» Бориса Штерна и "Посмотри в глаза чудовищ" Андрея Лазарчука и Михаила Успенского. При всей своей несхожести, у этих романов есть одна общая черта — они принципиально построены на Чужих Текстах (как реальных, так и вымышленных, апокрифических) и во всех трех действующими лицами так или иначе являются Поэты. У Пелевина это поэт-декадент Петр Пустота, у Штерна и Лазарчука с Успенским — Гумилев. Тот самый, «запрещенный» Гумилев, которого Ефремов нелегалом протащил в будущее, заставив красавицу, комсомолку, спортсменку Чеди Даан цитировать его строки на корабле «Темное пламя», летящем к зловещей планете Торманс…

Почему именно Гумилев в частности и Поэт вообще бессменно и бессмертно (Гумилев у Лазарчука с Успенским, напомню, бессмертен физически!) кочуют из авантюры в авантюру, из романа в роман, понятно — современный литературный герой обязан быть не только человеком Дела, но и человеком Слова. Уже не тексты, но сама личность поэта стала центром кристаллизации сюжета. Мало того, во всех трех романах поэтические тексты не просто присутствуют, но являют собой смыслообразующее начало. И тексты эти не имеют ничего общего ни с кээспэшными самодеятельными стихами, ни с заемной высокопарностью «маститых», ни даже с псевдоэтнографическими балладами «фэнтезюшников» — это очень профессиональные, изящные, порой ироничные придумки либо самого автора, либо близких ему по духу профессионалов.

Чтобы опровергнуть мимолетом брошенное замечание Стругацких потребовалось крушение целой эпохи.

Сам ли Пелевин начертал для своего Пустоты изысканно-декадентские стилизованные строки, но «гумилевские стихи» из Черной Тетради для Лазарчука с Успенским писаны Дмитрием Быковым («Но на все, чем дразнит кофейный Юг/ И конфетный блазнит Восток/ Я смотрю без радости, милый друг,/ И без зависти, видит Бог…»), а штерновский «Эфиоп» обильно иллюстрирован пародиями киевского поэта и переводчика Игоря Кручика на хрестоматийную классику («Да, негры мы! / Да, эфиопы мы — / блестящие и черные, как деготь») и блестящим соцартом Евгения Лукина («Иногда лишь в тихом озерце/ вопреки оптическим законам/ возникает сгинувший райцентр/ с красным флагом над райисполкомом»). С ними соседствуют и строки самого Гумилева — постмодернизм уравнивает все…

И неспроста оба «Гумилева» — что штерновский, что лазарчуковско-успенский — больше не занимаются стихотворчеством: занятие это для мироздания опасное. Поэт в представлении современных фантастов — если не Демиург, то, по крайней мере, маг. Слово формирует мир, как это и положено ему от начала времен, а Поэт в нем может перемещаться из прошлого в будущее, из реальности в реальность, из Америки в Европу лишь слабым усилием воли или вовсе без оного. Настоящий (не метафорический) боксерский матч Хемингуэя со Львом Толстым (по Штерну) здесь не менее возможен, чем роман Гумилева с Марлен Дитрих (по Лазарчуку с Успенским), а их же деревня Веска в Аргентине ничем не лучше поселков Каравай и Горынычи в штерновском Офире.

Чтобы до конца быть честными, заметим, что подобная вера в магию Слова, в Творца-Поэта, создающего и разрушающего миры «на кончике пера» вовсе не является нашей, отечественной, прерогативой, как могло бы показаться поначалу — практически одновременно (ну, всего лет на десять раньше) появился «Гиперион» Дэна Симмонса — текст гиперкультурный, воспроизводящий структуру «Кентерберийских рассказов» Чосера и символику поэм Джона Китса, а самого Китса воскрешающий для величественной миссии в далеком будущем. Поэт опять оказался бессмертен — даже физически. И почти всемогущ. Ведь что от него требуется? Одновременно разрушить мир и спасти мир. И он эту задачу выполняет. А что тут удивительного? Он же Поэт…

В принципе если проводить грань между фэнтези и фантастикой, то она лежит примерно вот где:

В фантастическом тексте первоначально заданные условия не меняются по ходу повествования, в фэнтези меняются, тем самым вводя дополнительные сущности. Проще говоря, фэнтези допускает на свои страницы Чудо.

Дело здесь не в магии. Магия — тоже по-своему наука, только причинно-следственная связь здесь распространяется и на принцип подобия. Дело в том, что без Чуда фэнтези оказывается «неполной», «некачественной» (пример — чудесное воскрешение Гэндальфа во второй части Властелина Колец).