Патти Смит - Поезд М

На подъезде к городу Лараш отчетливо ощущалась близость моря. Это старый рыболовецкий порт невдалеке от древних финикийских руин. Мы припарковались около крепости, поднялись по склону холма к кладбищу. Там, словно поджидая нас, оказались старуха и маленький мальчик, они отперли нам ворота. Кладбище чем-то напоминало Испанию. Могила Жене обращена на восток, смотрит на море. Я очистила участок от мусора, убрала засохшие цветы, прутья, осколки, а потом вымыла надгробие водой из бутылки. Ребенок не сводил с меня глаз.

Могила Жене, христианское кладбище в Лараше

Я произнесла то, что хотела сказать, потом плеснула воды на землю, вырыла глубокую яму, положила камни на дно. Когда мы возлагали цветы, издали доносился человеческий голос: муэдзин созывал верующих на молитву. Мальчик тихо уселся на месте, где я закопала камни, и начал обрывать с цветов лепестки, сыпать их себе на штаны, уставившись на нас огромными черными глазами. Когда мы уже уходили, мальчик сунул мне в руку сильно обтрепанный бутон из шелка, блекло-розовый розан, и я положила его в тот же спичечный коробок. Мы дали старухе немножко денег, и она закрыла ворота. Похоже, мальчик расстроился, что его странные товарищи по играм уходят прочь. На обратном пути я клевала носом. Иногда смотрела на отснятые фотографии. В конце концов я положу снимки могилы Жене в коробку с могилами других людей. Но в глубине души я знала, что чудо о розе – это не камешки, да и на фотографиях его не найдешь; но оно – в каждой клетке ребенка, который сторожит кладбище, этого воспетого Жене узника любви.

Стремительно приближались длинные выходные на День памяти павших[55]. Я вся истомилась: хочется наконец-то увидеть мой домик, мой Аламо, пусть метро туда и не везет. Великая буря разрушила метромост в Брод-Чэннеле, смыла как минимум тысячу пятьсот футов рельсов, доверху затопила две станции на Рокуэйской линии; теперь нужны масштабные восстановительные работы, замена семафоров, трансформаторов, электросетей. Ситуация, когда торопить события бессмысленно. У строителей заковыристая задача – все равно, что собрать по кусочкам мандолину, которую разбил вдребезги Билл Монро[56].

Я позвонила своему другу Винчу, который заведовал неспешным капремонтом домика, и напросилась поехать с ним в Рокуэй-Бич на машине. Погода была солнечная, но не по сезону холодно, я надела старый бушлат и вязаную шапку. Коротая время, взяла в кулинарии большой стакан кофе и уселась дожидаться Винча на своем крыльце. Небо было ясное – только два-три облака дрейфовали по ветру, и я, увязавшись за ними, вернулась на север Мичигана, в другой День памяти павших, который мы провели в Треверс-Сити. Фред летал, а мы вдвоем с маленьким Джексоном гуляли у озера Мичиган. Пляж был завален сотнями птичьих перьев. Я расстелила индейское одеяло, достала ручку и блокнот.

– Я буду писать, – сказала я Джексону. – А ты чем займешься?

Он оглядел окрестности, сосредоточился на небе.

– Я буду думать, – сказал он.

– Что ж, думать и писать – очень похожие занятия.

– Да, – сказал он, – только думать – это в голове.

Джексону было неполных четыре года, и его рассуждения меня изумили. Я писала, Джексон размышлял, а Фред летал, и между всем этим было нечто общее, сосредоточенность, которая у нас в крови. Так прошел этот счастливый день, а когда солнце зависло над горизонтом, я подхватила наши вещи, заодно подобрав несколько перьев, а Джек побежал впереди, предвкушая возвращение отца.

Даже сейчас, когда отца нет в живых уже два десятка лет, а Джексон, взрослый мужчина, предвкушает рождение своего собственного сына, тот день видится мне явственно. Могучие волны озера Мичиган накатываются на берег, заваленный перьями линяющих чаек. Голубые ботиночки Джексона, его тихие занятия, пар над моим термосом с черным кофе и скопление облаков, на которое Фред, должно быть, поглядывал из кабины “пайпера чероки”.

– Как ты думаешь, ему нас видно? – спросил Джек.

– Он всегда нас видит, мой мальчик, – ответила я.

День Отца, озеро Энн, Мичиган

Зрительным образам свойственно постепенно таять в памяти, а потом внезапно возвращаться в сопровождении радости и боли, которые с ними крепко связаны: так на старомодной свадьбе за лимузином с новобрачными тянутся, громыхая, консервные банки. Черный пес на узкой полоске песка, Фред в тени шелудивых пальм, охраняющих ворота тюрьмы Сен-Лоран, синий с желтым спичечный коробок “Житан”, завернутый в его носовой платок, и Джексон, выбегающий вперед, высматривающий отца в блеклом небе.

Я залезла в кабину пикапа, который вел Винч. Мы почти не разговаривали: каждый думал о своем. Добрались минут за сорок, по более-менее свободным шоссе. Встретились с четверкой мужчин – его строительной бригадой. Люди оказались трудолюбивые, добросовестно относились к своей профессии. Я обратила внимание, что на соседских участках все деревья – единственные, которые я с натяжкой могла бы назвать своими – засохли. Прилив, подгоняемый великой бурей, затопил улицы, погубил почти всю растительность. Я проинспектировала, насколько могла оценить на глаз, ход ремонта. Заплесневевший гипсокартон, которым дом раньше был разгорожен на каморки, исчез, и обнажилась просторная комната с вековым сводчатым потолком, который совершенно не пострадал от урагана; сейчас рабочие демонтировали гнилые полы. Ощутив, что прогресс есть, я вышла наружу в слегка оптимистичном настроении. Присела на временную ступеньку на своем будущем отреставрированном крыльце и вообразила полевые цветы у себя на дворе. Жаждала хоть какого-то постоянства и, должно быть, нуждалась в напоминании, что постоянство не держится долго.

Перешла через шоссе, направилась к океану. Но береговой патруль, выставленный там недавно, шуганул меня с пляжа. На месте, где раньше находился променад, работала землечерпалка. В здании, где совсем недолго размещалось кафе Зака, шел ремонт на средства, выделенные государством. Был аванпост песочного цвета, теперь же его перекрасили в канареечно-желтый и кричаще-бирюзовый, начисто уничтожив шарм, напоминавший о французском Иностранном легионе. Мне оставалось лишь надеяться, что эти краски деланной жизнерадостности выцветут на солнце. Отошла подальше, чтобы беспрепятственно попасть на пляж, помочила в воде ноги, а потом взяла кофе на вынос на единственном уцелевшем лотке, где продавались такос. Спросила, видел ли кто-нибудь Зака.

– Он сварил этот кофе, – ответили мне.

– А он здесь? – спросила я.

– Ага, тут где-то бродит.

Над моей головой дрейфовали облака. Облака памяти. Из аэропорта Кеннеди взлетали пассажирские лайнеры. Винч завершил свои дела, и мы сели в пикап, снова пересекли пролив, миновали аэропорт, проехали по мосту, вернулись в город. Я вошла в дом в джинсах, все еще мокрых от океанской воды, песчинки, застрявшие в складках закатанных штанин, просыпались на пол. Допив кофе, я обнаружила, что не могу расстаться с пустым стаканом. Мне пришло в голову, что на этом полистироловом сосуде я могла бы запечатлеть микрописьменами историю ’Ino, исчезнувшего променада и всего, что в голову придет: так гравер вырезает на булавочной головке текст 23-го псалма.

Когда умер Фред, мы совершили поминальный обряд в детройтской Церкви моряков – там же, где был заключен наш брак. Каждый год в ноябре отец Инголлс, который нас обвенчал, служил панихиду по двадцати девяти членам экипажа “Эдмунда Фитцджеральда”, утонувшим в озере Верхнем, и в завершение двадцать девять раз звонил в тяжелый колокол братства. Этот обряд трогал Фреда до глубины души, и, поскольку панихида по нему совпала с панихидой по морякам, священник разрешил оставить на возвышении макет корабля и цветы. Эту службу отец Инголлс проводил с якорем вместо креста на шее.

В вечер панихиды, когда мой брат Тодд пришел за мной наверх, я все еще лежала на кровати.

– Просто не могу, – сказала я ему.

– Ты обязана, – непреклонно сказал он и помог мне стряхнуть оцепенение, одеться, повез меня в церковь. Что мне сказать собравшимся? – задумалась я, и тут по радио зазвучала песня “What a Wonderful World”. Всякий раз, когда мы ее слышали, Фред говорил: “Триша, твоя песня играет”. Я огрызалась: “Почему вдруг моя? Луи Армстронг мне вообще не нравится”. Но Фред не сдавался. А теперь мне показалось, что песня по радио – знак, который подает мне Фред, и я решила, что на панихиде спою “Wonderful World” а-капелла. Когда запела, почувствовала, что в ней есть своя, упрощенная красота, но так и не поняла, чем эта песня, собственно, ассоциируется со мной: опоздала задать этот вопрос Фреду.

– Теперь это твоя песня, – сказала я пустоте, которая упорно не желала удаляться.