Журнал Русская жизнь - Коммерция (август 2007)

«Джинсы» возникли не случайно. Сейчас часто забывают, что в системе дефицита книжки, в том числе и политические, были таким же «объектом потребительского желания», как джинсы. Запрещенное уважали - запрещенность ассоциировалась с дефицитом. Когда рассказывали байку про «Я Пастернака не читал, но осуждаю», в уме возникала ассоциация с незабвенным «О вкусе устриц спорьте с теми, кто их ел».

С другой стороны, пресловутые джинсы были своего рода диссидентской книжкой, под синей обложкой которой скрывалось некое идейное послание, куда более убедительное, чем сатиры Войновича и унылая весть «Красного Колеса». Послание из общества потребления, искушавшее советского гражданина запретными плодами, самым запретным из которых было оно само. Запад вкрадчиво предлагался: «Съешь меня, совок, ну или хотя бы надкуси наливной гамбургер, глотни кока-колочки».

И втуне причитала соввласть: «Не пей, козленочком станешь».

Четыреста страниц - это много. В смысле - печатать на машинке. Столько страниц изготовила собственноручно моя (к счастью, теперь уже бывшая) теща, делая для себя сборник Георгия Владимова.

Моя теща не любит советскую власть. Она читает антисоветские книжки и слушает «Радио Свобода». «Свободу» глушат. Теща обошла весь дом в поисках лучшей слышимости. Лучше всего принимается сигнал в сортире, если просунуть антенну под дверь. Ночами она сидит на унитазе и слушает по радио «Архипелаг ГУЛАГ» и рок-концерты.

Тем же занимались миллионы советских людей, которые по-разному относились к советской власти, но твердо знали одно: все дефицитное хорошо по определению, и если антисоветчина в дефиците, значит, она хороша и полезна. Это был не политический, а сугубо потребительский подход.

Советское общество по задумке было антиконсьюмеристским. Потребление считалось делом буржуазным. «Потребляют» зажратики в цилиндрах, толстенькие и зубастые акулы капитализма. Рабочие же ничего не потребляют - разве что в том техническом смысле этого слова, в котором машина потребляет электричество и масло. Это логично: рабочий, приставленный к машине, сам является ее узлом, «агрегатом», а потому нуждается разве что в заправке и починке, но не в потреблении.

Отношение к любым человеческим потребностям как к заправке и починке проявлялось в каждой мелочи. Например, человеческая потребность в теплом море, песочке и адюльтере - «съездить на курорт» - неуклюже маскировалась под «лечение». «Курортно-санаторное обслуживание населения» шло через «здравницы», в обязательном порядке предполагавшие какие-то «лечебные процедуры». Деталь машины не может поехать «на юга» за плотскими наслаждениями, не сделав при этом вид, что ей требуется подлечить поджелудочную… Другой отмазкой для того же самого служил спорт - понимаемый опять же как такой специальный «труд для здоровья», «чтоб не болеть». Кстати о болезнях: на фоне всеобщей ангедонии болезнь зачастую становилась поводом для потребления, а то и предметом его же. Больничный давал возможность сладко побездельничать, купить что-нибудь «днем, без очереди» и тэ пэ.

Но существовало и народное неприятие самой идеи потребления. Завязанное на горькую историческую память нашего народа. Который имел все основания относиться к демонстративному потреблению с угрюмой подозрительностью.

Историческая память содержит в себе мало хорошего и много плохого. Если сунуть нос в общественное подсознание, там можно увидеть в основном запреты и табу. Туда нельзя - сюда нельзя - здесь только левый поворот - там вообще череп с костями. Как правило, знаки стоят не просто так.

На советское отношение к потребительству сильно повлияли «гражданка» и «разруха». То есть bellum omnia contra omnes плюс остановка производства и запрет рынка. В условиях, когда любая пестрая тряпка могла быть добыта только одним способом - снята с чьего-то тела, - надеть пестренькое было или запредельной глупостью, или демонстрацией крутизны: «с меня не снимут». В результате бедному крестьянину - вообще-то очень любящему пестренькое и хранящему в заветном сундучке красную рубаху, а то и «спинжак с карманами» - приходится всячески маскироваться, заматываться в серое и бурое, чтобы только не отобрали и не убили за тряпку. И самому окорачивать дурака, вырядившегося в «спинжак»: не дай Бог, какие-нибудь бандиты решат, что на той улице живут зажиточно и перетряхнут все домики-квартирки… Правда, и слишком бедно выглядеть тоже нехорошо, подозрительно. Бедняки в раннесоветское время были погромной силой, натравливаемой на людей побогаче. Человек в лохмотьях мог возглавить какой-нибудь жуткий «комбед» - и его тоже стали бояться… Окончательно же закрепила такое отношение война, во время которой большинство лишились остатков собственности, зато некоторые категории граждан жирно наварились, обросли шубами, золотом и картинами малых голландцев. Осталось всеобщее понимание: обладатель хороших вещей является опасным хищником - так же как и человек, явно не имеющий ничего и которому нечего терять, кроме справки о досрочном.

Это отношение к показному потребительству и показной же оборванности как к опасности въелось очень глубоко и держалось долго. Помню, как в семидесятые слово «стиляжество» сохранилось в стариковском языке, а из молодежного сленга уже выветрилось напрочь. Стиляжеством считалось любое немотивированное отступление от стандарта, в том числе и демонстративное хождение в дерюге. Помянутый дядя Коля неодобрительно отзывался о приятеле дочки, который «ну как нищий какой-то ходит, нитки из штанов торчат».

Дядя Коля умер перед самой Олимпиадой-80. К тому времени у советского народа не осталось никаких ценностей кроме джинсов и книжек.

У нас сложилось общество потребителей - при системной нехватке потребляемого.

Пятьсот дней - это программа Явлинского. Сначала она называлась как-то по-другому, и дней было меньше. Но сейчас это ельцинская программа. Борис Ельцин - Председатель Верховного Совета РСФСР, он собирается реформировать экономику России. Мы должны построить шведский социализм и стать нормальной страной. Иного не дано. Альтернативы нет. Академик Шаталин и Григорий Явлинский говорят: будет кризис, производство упадет вниз, многие заводы закроются. Но к пятисотому дню кривые пойдут вверх. Это прошли все страны. Даже Польша расцвела после шокотерапии. Разве мы хуже Польши? Конечно, нельзя говорить после Катыни, что мы не хуже, но вообще-то мы не хуже, правда? Кровь, пот и Черчилль, мы сделаем это. Если Горбачев не помешает. Но он не посмеет, нас поддержит весь мир, к 1 сентября 1990 года программа «500 дней» и 20 проектов законов к ней подготовлены, утверждены Верховным Советом РСФСР и представлены на рассмотрение Верховного Совета Союза. Хитрый Рыжков, плачущий большевик (о, крокодиловы его слезы!) разрабатывает свой проект, «Основные направления развития». Горбачев опять ищет компромисс, этот кот Леопольд всегда хочет скрестить ужа и ежа. Абсурд, через пропасть в два прыжка.

Как развивалось потребительское общество в эти не слишком славные годы?

Прежде всего, именно на перестройку выпадает время первого удовлетворения накопившегося массового спроса. Невероятные тиражи перестроечных журналов с романами Платонова, Набокова и - наконец-то - Пастернака были первыми, пока еще бумажными, витринами грядущих супермаркетов и мегамоллов.

Сфера «нового материального потребления» концентрировалась вокруг потребления духовного. «Хлеб» появлялся вокруг «зрелищ». Первый лаваш, первые кооперативные шашлыки (мясо размочено в соде, сверху угольная корка, внутри сырятина), чебуреки и беляши (из того, что когда-то называли «стерво»). Все это поглощалось с нездоровым интересом - как журнал «Огонек» (из тех же продуктов). Во всем этом было нечто идеальное.

Но на виртуальном потреблении долго не продержишься. Хотелось большего - ресторанов, дорогих машин, да того же мартини, о котором раньше читали в переводных книжках.

В мае девяностого Рыжков объявляет, что цены на продукты питания следует повысить. Из магазинов исчезает все. 17 октября честнейший Григорий Явлинский подает в отставку вместе со своей командой, все погибло, проклятые большевики.

Безумие, август, ельцин-ельцин-ельцин, танки, Белый дом, свобода.

«Шестисотый» «мерс» - это крутая тачила. В смысле авто. Роскошное средство передвижения, наряду с малиновым пиджаком и золотой цепью на шее ставшее символом Золотого десятилетия, «ельцинской эпохи», «додефолта», короче - девяностых.

Всеобщие мечты о материальном и осязаемом счастье, о ресторанах и дорогих машинах сбылись, по крайней мере для определенной части населения. Но в дорогом ресторане могли пристрелить, и чем дороже ресторан, тем больше был шанс словить маслину. Малиновый пиджак, дизайнерская шутка то ли Версаче, то ли Армани (кто упомнит?) стал бандитской униформой, а особо опасным приобретением стал великий «шестисотый». Купить эту машину было можно, но чтобы ездить на ней, нужно было иметь определенный вес в определенных кругах. Если владелец марки не мог обосновать свое «право рассекать», его участь была незавидной. Зато обосновавший имел право на дополнительные удовольствия - например, шугать зазевавшихся пешеходов. «Пеший перед конным», как в средневековье.