Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #2

А Ты стоишь недвижим.

Вес камня:

И день его — зиянье пустоты,

И ложью все к нему обращено.

И Ты, Господь, и словно камень Ты,

Влекущий его медленно на дно.

Испанец А. Мачадо:

В туманных горах Кессады

Гигантский орел золотой

Крылья из камня раскинул,

Им отдыхать не надо.

Горный скакун несется,

Высечен из утеса.

Внизу всадник убитый

Руки раскинул,

А руки его из гранита.

Городское стихотворение “Летняя ночь” — “мертвые камни”:

И я пересекаю этот город,

Один, как привиденье.

Из современных поэтов: у Рубцова — ничего, у Тряпкина — ничего, у В. Соколова — одна строка: “Ты камнем упала, я умер под ним”. В. Лапшин: “Кинул в крону камень, а выпал воробей” — волшебство. Стихотворение “Обрыв” — пространство.

В древней поэзии образ камня употреблялся часто. Орфей: когда играл, камень ложился у ног. В Калевале девица одежду кладет на берег, кольца — на камень. Снижение: “И на камне портянки сушит” — профанация, но деталь дана. В статуях, скульптурах. Пигмалион. Командор. Венера Римская у Мериме. Фет: стихотворение “Диана” — отражение качнулось, а сама — нет. (Талант.)

Камень — скала, утес, пыль, песок. Песок — тоже богатые возможности. Махтумкули — зрение приглядчивое, через натурализм. Многажды употребляет слово “песок”, но нет ощущения движения — рукой не пощупать. Прозой описывал песчаные бури, но в стихах их нет.

Валентина ЕРОФЕЕВА

Геннадий Иванов. Избранное. М., изд-во “Вече”, 2006

Всё начиналось очень просто -

Как будто лодка мне дана:

Качнулся борт,

Качнулся остров,

Кивнули дальние дома.

Вот так просто и ясно, кажется, начиналось всё не только в поэзии, но и в жизни человека, написавшего эти строки. Мир состоял из первой звезды — и в этом “краткая радость открытия”, из пруда “с ледянистой осокою”, из “горок соломенных крыш”. И бабушки — мудро учившей: “Люди, что жили, не умерли — на небе век их настал”.

События — некрупные, “только душа их хранит”. Хранит до сих пор. И оттого задаётся “детскими” вопросами:

Кто мы, откуда, здесь ли дом родимый,

А если нет, то где его искать?

И грезится, что где-то есть опушка,

Зимой и летом солнцем залитая,

И от неё идёт дорога к дому…

Но чем нас встретит долгожданный дом?

И оттого ведом ей и разговор с вороном “в минуты тоски и доверия”. Разговор о смысле жизни: это что — суета? — вот эти “горы прочитанных книг”. Или бесконечное счастье того, кто хотя бы прикоснётся к ним, памятуя, что не только “плач и стон” там в них, но и “вечные силы без края”…

А может быть, лишь эти “вечные силы без края” и удерживают мир даже тогда, “когда погас на горизонте свет, и от миров повеяло кочевьем”… И лишь они подпитывают бьющуюся “против ветра” в небе птицу, гибнущего в поле, “ночном и холодном”, солдата, “жадно и безутешно локтями” взламывающего заледенелый наст…

И только они, “из памяти сети” плетя, запутывают нас в этих благодатных сетях. Привязывая, притягивая к земному, родному — вот этим немногим листьям живым, которые “всё ещё по ветру шелестят”, этим облакам дождливым, этому запорошенному листьями пруду. И оттого — “ещё жалко забыться и по глине размокшей уйти”…

Куда уйти?..

Есть услада особая здесь, на земле, у поэта. Ему бесконечно благостно в родном краю, хорошо в этой тишине, на этом высоком холме, “овеянном забвеньем”, на этой дороге, веющей запустеньем. Потому что и забвенье это, и запустенье для него — поэта — священны. Они пропитаны не только памятью детства, но и памятью о двух великих собратьях — Анне Ахматовой и Николае Гумилёве, которые жили и творили на малой родине Геннадия Иванова, а сам он ходил в начальную школу, в бывший барский дом, последней хозяйкой которого в имении Слепнёво Бежецкого уезда Тверской губернии была мать Николая Гумилёва.

Как хорошо мне в этой тишине!

Иду, присяду где-нибудь на кочке

И слушаю — слова идут ко мне.

Как будто здесь таинственный источник.

Струится тихо доблестная речь,

Мне слышится высокое моленье…

Не надо никаких музейных свеч,

Пусть будет вечно это запустенье.

“Таинственный источник” высвечивается в искреннем желании поэта говорить “правду о себе самом”. Говорить любимой: “И я тогда ещё не знал,/ Что принесу тебе страданья”. Говорить самому себе — “грешнику, разных бесов большому приспешнику”. Говорить землякам — от объяснения в тянущем, ностальгирующем:

Зачем надо пробовать клевер на сладость?

Зачем нам нужна эта малая радость?

Зачем это надо — ходить целый день

И слушать, и слушать тоску деревень?.. -

до прощального:

Осталось и мне поклониться

И больше не ездить сюда.

Говорить правду о времени, в котором маятно и больно душе, больно до такой степени, что уже за гранью этой боли, вырвавшись из неё, вдруг ощущаешь, “тоску восторгом утоля”, “Что век далёк, / Что в вечной тишине ещё не начиналось исчисленье”. Всё ещё только предстоит:

Ещё тут всё свежо и незнакомо,

Ещё не искупались мы в крови -

Ещё как будто можно по-другому

Устроить мир — по правде и любви.

И тогда “все рыбаки былых столетий” приплывут на этот древний, полупридуманный поэтом берег — берег Арктики, где единственно, видимо, и возможен по чистоте этот “эксперимент” воскрешения. Хотя нет, и в столь любимых сердцу родных местах — тоже:

Небо ночное — как будто в разобранном виде

Что-то такое, что надо однажды собрать.

Собраны будут все звуки разрозненной жизни,

Собраны будут все краски и все лепестки…

В этой вроде бы идиллии единения — скрытая экспрессия отпора, неприятия многого в реальном земном существовании человека, но более общества, которому он вынужден принадлежать, служить, подчиняться. Экспрессия эта гармонично накладывается на отзвуки мелодии любви и воскрешения отцов Николая Фёдорова (“мы приносим своё Поминовение всем людям Земли…”), обновляя и обогащая её живою музыкой современности. Диапазон этой музыкально-смысловой палитры Геннадия Иванова велик. В ней и смиренно-счастливое любование родиной — “радость великая здесь происходит от малого”, и лермонтовски-рубцовское пересечение с “тоской печальных деревень”, и почти некрасовский плач:

Нищие, жалкие, вечно зависимы.

Кто нами правит, никак не поймёшь.

И никогда не добраться до истины:

Ложь отодвинешь — там новая ложь…

Но и грозное предупреждение, созвучное предупреждению многих русских поэтов современности — от Николая Тряпкина и Юрия Кузнецова до Глеба Горбовского и Евгения Семичева: “Русский народ — иготерпец во времени./ Не вынуждайте его на топор…” Молчание народное — это не молчание ягнёнка, ведомого на заклание (“проснёмся мы уже на сковородке”). Это — молчание-ожидание. Кого или чего? — “Он Сталина, а может, Бога ждёт”… И это “Бога ждёт…” опять возвращает поэта к “душе живой”, которая не только воспринимает свет и тепло костра, “горящего вдали от дома”: (“Я стал другим. Ну разве мог я прежде / На расстоянье греться от него”), но и прокладывает земную дорогу “в блаженный мир, где горний Свет”.

Дорогу через любовь.

Любовь к яблокам, “летящим в траву”, к снежинкам, кружащимся “лепестками цветов далёких, неземных цветов”, к “сверканию поля и леса”, к “сумрачным лицам” на перроне.

К монаху, воину, крестьянину…

И дрожь “любви из Нового завета” выплавляется из всего этого. Или порождает всё это?

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето,

Что скоро поле всё пойдёт под нож…

И вспомнилось из Нового завета -

Что мы колосья тоже, и придёт

Великий срок последней самой жатвы,

Снопы свезут на Божий обмолот

И будет всё, о чём читали жадно.

И будет всё, о чём читали впрок,

Что страшно, и таинственно, и дивно,

Но так должно быть. Милосерден Бог.

Мука и мука — это неразрывно.

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето.

По сердцу зябко пробегает дрожь -

То дрожь любви из Нового завета.

Душа — живёт, дышит, светится… И этим светом озаряет всё вокруг.