Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2003)

Замкнулся круг десятилетий. Четыре начальных года из них изо дня в день, из ночи в ночь рядом с жизнью шла смерть. Живые вернулись к своим памятным березкам, каштанам, кленам, а я вот — к камню. Он вдруг оказался для меня таким родным и дорогим хранителем моих дум, моих надежд, поверенных ему перед отправкой на фронт. Тогда я не знал, что за тысячи километров от него, на земле Эстонии, полуострове Сырве, около другого камня на несколько секунд в памяти вспыхнет, как пламя взрыва, вся моя жизнь. Вспыхнула, но не погасла навеки. Уж, видно, мне так на роду написано.

И вот я вернулся. Я сказал камню, как человеку: “Здравствуй!” — и поклонился. Он молчал, а меня буквально разрывало от нахлынувших воспоминаний: “Ты помнишь, мы часто приходили к тебе? Почему ты не спросишь, где мои друзья? Их многих нет в живых. Одни не дошли до родных мест и зарыты под Великими Луками, другие остались там, на Сырве, недалеко от того камня, твоего побратима...”

Он все понял, но не шелохнулся ни одним выступом. А ведь от такого горя, мучительного, безысходного, и камни бы должны содрогаться.

Тронулся поезд. Промелькнула площадка. Да, площадка, а не станция с корпусами новых домов, какой она проходила перед моими глазами. Я уже ничего не видел, кроме площадки тех далеких лет и людей в серых шинелях. Закрыл глаза, как от яркого солнца, увидев медсестру саперного батальона Валю Кикс. Она очень красивая. Черты смугловатого лица оттеняют искря­щиеся глаза, а волосы цвета прибрежного песка волнисто спадают с плеч. Улыбаясь, что-то говорит ей высокий, стройный, с немного скуластым лицом помощник начальника разведотдела штаба дивизии капитан Рудольф Казари. Нарастал стук колес экспресса, и, как тогда, я услышал протяжную эстонскую народную песню со словами к “коду-котас” — родной, отчий дом...

Мне часто вспоминается отчий дом,

И часто вижу сон о том,

Где отцовская крыша

Укрывала меня маленького.

И у меня тоже тогда заныло сердце при воспоминании об отчем крае на Волге. Я увидел степь и колыхающееся море колосьев пшеницы. В те минуты предельной любви к Родине каждый из нас не мог не думать: а что ждет меня в пучине фронта? И чем чаще стучали колеса вагона, тем быстрее мы приближались к томившей нас неизвестности... И все воспоминания перемешивались и сливались воедино с днями мирной жизни.

...По привычке что-то оставлять предметное от памятного события до сих пор храню в хрустальной вазочке почерневший бутон розы. Я вижу ее ярко-красной в букете. Его мне преподнесли в детском садике на встрече с ветеранами войны. Дети дарили букеты и низко кланялись. А при проводах ко мне подошла девочка лет шести-семи и, чуть-чуть заикаясь, спросила:

— А почему вас не убили?

Нагнувшись, взял ее маленькие ладошечки, посмотрел в светлые глазки.

— А твоего дедушку убили?

— И дедушку, и дядей, мама сказала, убили на войне.

Что ответить, как сказать? Не нашел слов. Вынул розу, а букет отдал девочке.

— Скажи маме, что это от дедушки, которого не убили на войне...

Шел со встречи, и вдруг так ярко вспыхнули в памяти те далекие годы второй половины 20-х. Я отрок, учащийся семилетки — школы колхозной молодежи. Ах, как тогда мы верили в коллективизм! В классе сидели не за партами, а вкруговую за одним столом, чтобы друг другу помогать. А в большую перемену ходили во всю ширь длинного коридора бывшего коммерческого училища обнявшись, как сплетенные, и пели, пели: “Смело мы в бой пойдем за власть Советов...”, “Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка...” И не было ни одного безголосого.

Вспомнил все потому, что была еще песня, неизвестно откуда к нам пришла, но в памяти жива до сих пор: “Полно, полно, мать родная, полно плакать обо мне, не всегда же, дорогая, убивают на войне”. Не было, да и не будет такой войны, с которой не вернулся хотя бы один воин.

Нет, мне уже нетрудно было воскресить в памяти все то, через что прошел. Но как неожиданно в породе засверкают звездочками крупицы золота, так в памяти вспыхивали самые яркие эпизоды того начала ратных дней и ночей.

...Ноябрь 1942 года. Освобожден Калинин. Наша часть — в числе заменяющих почти до предела поредевшие войска фронта. Задача: добить немцев, укрепившихся в окруженных городах. Путь на север. Холодно. Перед погрузкой в эшелон лейтенант из штабного отдела личного состава вручил каждому по “смертнику” — пластмассовому мундштуку-жетону с завинчивающейся крышечкой, который надлежало хранить в узеньком кармане-пистончике армейских галифе.

Ночь. Теплушка. Лежим вповалку на полу. Все ускоряющийся перестук колес. Не спится. Тревожно. Слышны выстрелы зениток. С потолка падают слабые лучики света от “летучей мыши”. Достал мундштучок, вынул узенькую полоску глянцевой бумаги и перечитал свою фамилию, имя, отчество, где родился, адрес. Как будто бы раньше этого не знал, словно кто-то другой вписан — не я. Лежащий рядом офицер сказал:

— Выбрось ты эту штуковину, легче будет.

— Почему?

— Да она тяжелее винтовки, всю душу оттянет. Знать, не слышал солдат­ского поверья: выбросишь — значит, о смерти думать не будешь, жив останешься.

— Глупость, предрассудки.

— Ну, как знаешь, я сказал, что слыхал.

Стало еще тревожнее. До этого не чувствовал этой граммовой “воинской ноши”. Как ни ворочался с боку на бок, закрыв глаза и стараясь заснуть, но мундштучок словно смотрел на меня, и на душе становилось мрачнее и тяжелее. Достал. Отвернул крышечку и снова вынул крохотный рулончик, развернул в полоску, сложил вдвое, и пальцы невольно разорвали пополам, потом еще раз, еще... Обрывки крепко зажал в ладони. Тихо открыл дверь, чтобы просунуть кулак. Разжал пальцы, и белые клочочки с моим “я” рванул с ладони обжигающий холодом ветер и унес в таинственную темноту...

Вспоенный и вскормленный на Волге, думал ли я, что боевое крещение мне придется принять у ее истока, в районе Селижарово, где разгружался наш эшелон? Не думал и о том, что по улицам воскресшего из пепла города-героя на Волге, о всемирной победе которого услышал в деревушке близ Андреаполя, будут ходить мои дети. И вот я уже вижу в руках дочери книгу “Чайка”. А перед глазами все та же деревушка: среди обугленных стен и остовов прокопченных избяных печей бойцы-эстонцы окружили русскую женщину, пристально вглядываясь в ее морщинистое, худое лицо, жадно ловят слова рассказа, как Лизу вели на расстрел. Свидетельница зверств фашистов, чудом сама уцелевшая, подвела нас к холму над заживо погребенными заложниками. Казалось, их стоны слышны были из-под земли, доходили до каждого без перевода. Это был предметный урок познания науки ненависти.

Картины событий в беспорядке проносятся в памяти. Я стараюсь сосредоточиться. Но нет, мне это не удается.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте...

Когда эти слова тихо напевала моя младшая дочь, я смотрел на нее, и ком подступал к горлу. Она как будто бы догадывалась, о чем я думаю, и спрашивала: “Папа, у тебя были друзья на войне?”

Последний раз я видел капитана Казари за 12 часов до его гибели. Он в то время уже командовал лыжным батальоном. Я принес ему спецдонесение о боевой обстановке. Это было в 8 часов вечера. А утром Казари не стало. Мы, офицеры штаба дивизии, молча, с обнаженными головами отходили от его могилы. Мне никогда не забыть это предместье Великих Лук и высоту, которая называется Бобыли. И я говорил дочурке: “Тот, кто на войне видел смерть своих друзей, вечно будет помнить землю, где они зарыты”. Да, в памяти моей никогда не растают холмы мерзлой земли, под которыми лежат Николай Тропихин, Никола Варченко, Федор Ковальчук. Встреча с ними была очень короткой. Они разных национальностей, из разных частей, но их кровь, как и кровь Казари, слилась воедино в могильной земле навечно.

А зимняя дорога в видении сменяется голубой лентой. Да ведь это Луга! От нее рукой подать до Нарвы. И стук колес вагона перерастает в непрерывный гром. Так наша артиллерия выбивала немцев из Нарвы...

Город взяли. И взорванный мост, и разбитая ратуша, и исторический Иван-город с трещиной в стене, и разрушенные корпуса Кренгольмской мануфак­туры — все это пролетает в памяти. Но ясно проступает лицо солдата Николая Некрасова. Из Нарвы он ушел в Эстонский корпус. Вернулся... на пепелище родного дома. Под обгоревшей балкой нашел обрывок фотографии отца и матери. А живы ли они?! Слезы душили солдата, но он не плакал, а только сурово вглядывался вдаль, за Нарву. Его решимости не могла противостоять ни одна сила. Скорее — на Таллин. А там вплоть до моря гнать и гнать фашистов без передыха. Это была безмолвная клятва солдата.

Рядом с Некрасовым в тумане встают солдаты Нагель и Эльмар Тамп, сержанты братья Мялло, ефрейтор Киви. И действительно, какой был туман, когда осенним утром мы подошли к Чудскому озеру. И как знаменательно, почти к тому же самому месту, где более 700 лет назад дружины Александра Невского громили немецких псов-рыцарей. Казалось, что вода покрыта чем-то серым, вроде ватина. Как это мешало видеть противоположный берег! А ведь за ним — мать-река Эмайыги, белые мызы, родные березки и близкие сердцу люди. Огонь! И яркое пламя, подобное огромному лучищу солнца, озарило воды озера. Переправа на родную землю началась.