Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер]

Как учили кальвинистские теологи, Христос был распят только ради «святых», другие люди не имеют никакой части в этом событии. Мне кажется, что кальвинизм уже нельзя рассматривать как ветвь христианства. Как, например, католицизм когда-то отделился от православия, а потом стал все больше и больше от него отдаляться. От католицизма потом еще более радикально отделился протестантизм лютеранского толка, но они все же не порывали с христианством. Мне кажется, что кальвинизм — это какое-то в принципе другое исповедание. И многие исследователи пишут, что у богословов-кальвинис-тов христология очень слабо развита, что они апеллируют в основном к авторитету Ветхого Завета. Да и в области морали приобретенное богатство означало признак избранности, принадлежности к «святым», прямо в противоречии с евангельскими заповедями (Мф. 19, 24; Мк. 10, 25; Лк. 18, 25); также бедность считалась признаком отверженности, грехом.

Здесь имеется фантастическое соединение двух противоположных тенденций. Во-первых, полной предопределенности: до сотворения мира судьба человека предопределена, одни предопределены к спасению, другие к гибели; люди никак не могут на свою судьбу повлиять — было бы кощунством считать, что человек может изменить Божественное решение. А с другой стороны, именно эта идеология вызвала колоссальный всплеск энергии: люди, ею вдохновленные, совершили Английскую революцию, промышленную революцию в Англии, создали промышленное и индустриальное общество, создали Соединенные Штаты. Как это примирить? Тут есть какая-то загадка, и кальвинисты сами это понимали.

Один из их ранних проповедников — Джон Коттон из Массачусетса, самой первой колонии, которую они основали в Северной Америке, — писал, что «прилежание в мирских делах и чувство того, что ты мертв для мира, — соединение этого есть некая тайна, не доступная никому, кроме тех, кто ее пережил». Чувство какой-то тайны было у них самих. Действительно, это загадочное явление. Причем это не единственная подобная ситуация в истории, то же самое присутствует и в исламе. Не раз в Коране говорится, что Аллах предопределил судьбу человека. Казалось бы, это тоже должно лишать человека всякого стимула к активности в жизни, но это породило невероятный всплеск энергии: племена, кочевавшие где-то на окраине тогдашнего цивилизованного мира, разбили две сверхдержавы того времени — Византию и Персидское царство, дошли до Испании и покорили ее и только во Франции были остановлены. И третий раз в истории аналогичную ситуацию можно видеть, мне кажется, в марксизме. Здесь тоже ведь вся история определяется «железными законами». История предопределяется как естественно-научный процесс, как полет ядра, выпущенного из пушки, который можно рассчитать, — и в то же время происходит апелляция к чрезвычайному напряжению воли, что действительно вызывает отклик и колоссальный всплеск энергии. Отец Сергий Булгаков на эту тему даже пошутил: он сказал, что «социалисты предсказывают мировую революцию, как астрономы солнечное затмение. И для того, чтобы организовать это солнечное затмение, создают партию». Но для нас, для истории России, главную роль играл, конечно, не кальвинизм и не ислам, а марксизм, который колоссально повлиял на русскую историю XX века. И я дальше коснусь этого загадочного соединения предопределенности и волевого усилия именно в связи с марксизмом.

Я начал с того, что сам прервал себя этой цитатой, говоря, из каких компонентов складывается идеология возникшего на Западе индустриального промышленного общества. Один компонент — это протестантизм кальвинистского типа. Второй — это построение жизни на основе чистого рационализма, то, что потом стало называться «научным мировоззрением». И третье — это агрессивное, волевое отношение ко всему миру как к объекту для завоевания, как материалу для своего свободного творчества. Причем отношение не только к странам или народам, но и ко всей природе. «Победить природу» было тезисом, высказанным, когда это общество только начало складываться, Фрэнсисом Бэконом. То есть возникло отношение к природе как к врагу, которого надо в войне победить и подчинить, причем подчинить себе ради материального использования. Лозунг «Знание — сила» в моей молодости висел во всех школах и в трамваях. Он тоже принадлежит Бэкону и тоже сформулирован в XVII веке. Все это вместе создавало, конечно, психологию крайне агрессивной нетерпимости, когда всякая другая, иначе построенная цивилизация, другая точка зрения воспринималась как кощунство, как нарушение Божественной воли. И до сих пор в Соединенных Штатах часто в высоком стиле говорят о своей стране: страна Самого Бога, собственная страна Бога. То есть то, что препятствует осуществлению их тенденций, препятствует воле Самого Бога. И в результате это приводило к интеллектуальному, духовному оправданию геноцида и часто выражалось как физический геноцид — уничтожение целых народов. Но в то же время это была и чрезвычайно продуктивная цивилизация. Она привела к колоссальному накоплению научных знаний, которые немедленно реализовались в технических приложениях. Так приобреталась колоссальная, неслыханная власть над миром. К XX веку возникло то, что сейчас называется «технологической цивилизацией», принцип которой состоит в постепенном вытеснении природных элементов техникой. Как сказал один немецкий социолог, цель западного прогресса — уничтожить природу и заменить ее искусственной природой-техникой. Частным случаем взаимоотношения между природным и искусственным был конфликт между городом и деревней. Эта цивилизация была основана на уничтожении крестьянской жизни, в каком-то смысле она была духовно с ней несовместима. В Англии развитие этого общества началось с того, что крестьян массами сгоняли с их общинных земель. Они превращались в бродяг, заполняя собой всю Англию. Чтобы сдержать толпы этих людей, правительство издавало жесточайшие законы против бродяг: их клеймили, вешали. Еще в начале этого процесса, в первой половине XVI века, по-видимому, десятки тысяч человек таких крестьян, обращенных в бродяг, были казнены.

Это очень странная цивилизация, как многие исследователи замечают, парадоксальная, если к ней приглядеться. Она связана с преодолением жизни и вообще реального мира, с заменой его чем-то искусственным и техническим, какими-то абстракциями, которые отгораживают человека от мира. Самой из них известной и действенной в этом направлении являлись деньги, которые сами по себе, конечно, никакой реальностью не являются, ничего в себе не содержат. И в то же время они становятся сущностью жизни.

Первым, кто сформулировал такого рода принцип, был один из творцов идеологии возникающего западного общества Бенджамин Франклин, который высказал знаменитый тезис «время — деньги». Но деньги стали заменять не только время, но и многое другое: сейчас типичный западный комплимент красивой женщине — «ты выглядишь на миллион долларов». Деньги как бы заменяют жизнь, и видно, какое это поразительное явление, если сравнить его с идеологией XVIII века — идеологией капиталистического, торгового общества, но еще гораздо более традиционного. В детстве все читали книгу «Жизнь и приключения Робинзона Крузо», написанную

Дефо; но немногим известно, что этот Дефо был также популярным в свое время писателем, который писал нечто вроде руководств для преуспевающих деловых людей. И в одном из них он дает такой жизненный совет. Вначале он спрашивает: сколько, до какого момента нужно накапливать капитал в своем предприятии? А затем говорит совершенно точно: до 20 тысяч фунтов, потому что, получив 20 тысяч фунтов, человек может приобрести поместье и начать жить помещиком. И этим он своих разумных целей достигнет, а продолжая дальше заниматься хозяйственной деятельностью, может потерять и то, что он уже приобрел.

Были ли это высокие, одухотворенные идеалы или нет, но ставились какие-то нормальные человеческие цели, на которые была направлена хозяйственная деятельность. И вот на смену пришел совершенно другой строй, который заставлял людей работать не ради каких-то человеческих принципов. Зомбарт, который является наиболее тонким исследователем этого специфического характера западного общества, пишет: «Каков идеал, каковы центральные жизненные ценности, на которые современный экономический человек ориентируется? Живой человек с его счастьем и горем, с его потребностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов, и место его заняли две абстракции: нажива и дело».

Зомбарт высказывает чрезвычайно интересный тезис, подкрепляя его рядом конкретных аргументов:

«Капитализм (западный капитализм) возник из ростовщичества». Ростовщичество является действительно парадоксальной формой деятельности: это чистая идея денег, не связанная с какими-нибудь реальными жизненными целями. Тут ничего не производится, в эту идею ничего не вкладывается, кроме денег. И Зомбарт подкрепляет многими наблюдениями тот тезис, что принцип ростовщичества послужил источником для создания духа современного западного общества. Это подкрепляется и таким наблюдением: отчаянная ярость католической церкви была направлена именно против ростовщичества. Конечно, и православная церковь не одобряла его, но никогда такой систематической, целенаправленной войны против него не вела. По-видимому, это не воспринималось как непосредственная опасность существовавшему жизненному укладу. А на Западе ростовщичество действительно воспринималось Церковью, говоря марксистским языком, как «могильщик» существовавшего тогда традиционного общества. Не только мирянин не допускался к причащению, если он замечался в ростовщичестве, но и священник лишался сана. Существовал особый суд, рассматривавший дела о ростовщичестве, контролировались все возможные формы дачи в долг. Конечно, давать в долг не запрещалось, но это не должно было приводить к скрытой форме ростовщичества. Например, существовало правило, что в долг можно давать деньги или какой-нибудь продукт ровно на год, чтобы он возвращался в тот же самый день следующего года, чтобы, например, не оказалось, что он возвращается в другое время, когда этот продукт или эти деньги больше нужны: это была бы скрытая форма ростовщичества. Конечно, все это нарушалось, даже и самой католической церковью. Но существовало чувство страха, предчувствие того, что здесь выступает какой-то враг.