Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #3

Критик Латунский и доносчик Алоизий Могарыч, погубившие Мастера, в конце романа живут и здравствуют, а несчастный Соков, видите ли, должен умирать от рака печени!

Нет, Воланд ненавидит и преследует кого-либо не по случайной прихоти. Он-то знает подлинную историю страданий и распятия Иисуса Христа! Воланд — враг Христа, “дух зла и повелитель теней”, “старый софист”, как говорит “глупый” Левий Матвей. Но разве сам Булгаков не поддался отрицательному обаянию своего же страшного персонажа? Есть такое дело, не стоит и спорить. Правда, глубина образа Воланда тоже осталась непонятой Бортко — и всё, полагаю, от недостаточного знакомства с духовной литературой. Ведь сатана — это падший ангел, поднявший в незапамятные времена мятеж против Бога. А как должен вести себя падший ангел, оказавшийся повелителем теней? Не исключено, что так же, как священник-расстрига, говорящий атеистические речи привычным языком церковной проповеди. Вот и Воланд: совершает гнусные, аморальные поступки и сопровождает их высокопарной моралью (“каждому будет дано по его вере” и т. п.). С литературной точки зрения это явилось безусловной находкой. Но проглядывал ли падший ангел в игре Басилашвили-Воланда? Нет, не проглядывал, да и Бортко, скорее всего, себе и актеру такой цели не ставил. И совершенно напрасно.

Потому что 10 серий сатиры и буффонады — это оказалось слишком длинно. Ведь “Мастер и Маргарита” — сатирическое произведение только по форме, но никак не по содержанию. А содержание, похоже, осталось для Владимира Бортко закрытым.

Размышления над стихами Нины Груздевой

Шестидесятые годы прошлого столетия… Звучит уже исторически, не правда ли? А ведь это и в самом деле были исторически очень значимые годы — подъём всей нашей культуры на какой-то совершенно новый, сокровенный уровень, огромный всплеск поэзии и прозы…

Мы учились тогда в Литературном институте имени А. М. Горького — и Николай Рубцов, и Сергей Чухин, и Нина Груздева, и автор этих строк. Да разве только мы? В Литинституте учились тогда многие из тех, чьи имена стали гордостью русской литературы в последующие десятилетия, с кем и поныне поставить рядом некого.

У Николая Рубцова в Москве было как бы два круга друзей: один составляли литераторы, укоренившиеся в столице, имевшие уже немалую известность и обладавшие недюжинной деловой хваткой, а в другой входили, что называется, свои — земляки-вологжане, включая и тех, кого я назвал выше, да ещё рязанские, уральские, алтайские ребята, едва только начавшие утверждать себя в литературе. В этом кругу Коля отдыхал душой, тут говорилось больше о простом, земном, сердечном, тут его ценили по-настоящему, стихи его слушали, затаив дыхание.

Сидели мы как-то в общежитии на улице Добролюбова в моей угловой комнате, и разговор зашёл о женском контингенте Литинститута.

— Это надо же… — сказал Серёжа Чухин. — Целый этаж у нас тут женский, и в основном ведь поэтессы все… Это сколько же будет поэтесс? Слушайте, братцы, а можем мы кого-либо из них поставить вот тут, рядом с нами?

— А наша Нина? — встрепенулся Рубцов. — Про нашу Нину Груздеву ты забыл, что ли? Только Нине рядом с нами и место, а остальным даже и близко делать нечего. Нина — поэт с большой буквы, у Нины чувство сильное, без малейшей женской подделки…

И закивали все: да, пожалуй, сильней поэта, чем Нина Груздева, на сегодняшний день на женском четвёртом этаже не найдётся.

Незаметно пролетели с той благодатной поры целые десятилетия, ушли из жизни и Рубцов, и Чухин, а потом ещё ушло такое множество друзей, что где-то в середине девяностых мне, уехавшему из города на жительство в свой родной посёлок, хотелось подняться на какой-либо холм и, обратив лицо к небу, завыть от ужасающего одиночества.

И как раз в это время пришла мне из Вологды бандеролька. Глянул с радостным удивлением — Нина Груздева. Она прислала два своих только что вышедших сборника стихов — “Воскресение” и “Твоё имя”. А в письме просила дать ей рекомендацию для вступления в Союз писателей. Я поразился: как же так, неужели Нину с её прекрасными стихами до сих пор не приняли в Союз? Ведь ещё когда училась в Литинституте, вышла у неё книжка стихов “Тропинка”, а в то время, если кому-то удавалось выпустить книжку будучи студентом, то уже как-то само собой подразумевалось, что это залог надёжного литературного успеха в будущем.

После смерти Рубцова мне не раз приходилось встречаться в Москве на различных литературных мероприятиях и с Чухиным, и с Коротаевым, и ещё кое с кем из вологжан, справлялся я у них о Нине, но даже и в голову не приходило спросить, приняли её в Союз писателей или нет. Считал, что она давно в Союзе — как можно не принять человека, творчество которого высоко ценилось и Сельвинским, и Боковым, и Рубцовым, да и не только ими?..

А оказалось вон оно как — годы, два с лишним десятилетия забвения… Написал я Нине рекомендацию и, учитывая то, что будут её зачитывать в Вологодской писательской организации на собрании по приёму, посетовал без обиняков: дескать, что же это вы, братцы, к судьбе столь одарённого человека-то с таким равнодушием относились? Узнал потом, что вроде бы спохватились. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.

Вступление в Союз писателей, конечно же, и поддержало, и окрылило Нину Груздеву. В 1998 году в серии “Вологда. ХХ век” вышел новый сборник её стихотворений “Звезда”, а в 2001 году ещё одна прекрасная книга — “Часы песочные”.

И более всего, читая эти книги, радуюсь я тому, что Груздева, несмотря на долгие годы непризнания её творчества, невзирая на боль, которую испытывает любой поэт, обречённый на забвение, осталась верной своей сути, не приспособилась “к веянию новых ветров”, не предала однажды выбранную её сердцем тему — великую тему любви. В наше нелёгкое переломное время немало известных писателей и поэтов не справились с собой — отреклись от высокого, истинного и скатились к ложному, низменному, стали работать “на потребу улицы”. А Нина Груздева — женщина! — несмотря ни на что, сумела справиться и более того — обрела новую силу.

Читая как-то её стихи, задумался я о времени нашем переломном, о великой теме любви и вдруг задал себе вопрос: а может, в том, что Нину Груздеву отринули на многие годы и пытались забыть, есть нечто закономерное?

Странная у нас Родина — когда судьба её висит на волоске, откуда-то вдруг появляется множество людей, которым слово “любовь” и произносить-то будто уж стыдно, они даже стараются заменить его каким-нибудь другим. А вот ненависти ничуть не стыдятся.

Бунин, отринутый, почти забытый в России, и на чужбине продолжал писать о любви. О нашей русской любви — высокой, мучительной, сжигающей, жертвенной. И “Жизнь Арсеньева”, и “Тёмные аллеи” — произведения, за которые он был удостоен Нобелевской премии, — именно о ней. Это ему там и помогало выживать, и нам теперь жить помогает. Бунин считал, что любовь — это некий высший, напряжённый момент бытия, что, подобно зарницам в ночи, озаряет всю жизнь человека.

И мне кажется, что Нина Груздева в своём творчестве очень близка именно к такой оценке любви. Думаю, что если бы она относилась к самому высочайшему из человеческих чувств по-иному, то вряд ли сумела бы сохранить верность этой теме, живя столько лет в отрыве от читателя на своей родине, словно на чужбине.

Есть у неё стихотворение, где любовь, как бы обладая голосом, говорит от своего имени.

Не удивляйся, я приду сама,

Как солнце, как прозренье, как чума,

Болеть заставлю жизнью, красотою,

Сокровища несметные открою,

Руками, как крылами, обойму,

Прильну дыханьем к сердцу твоему,

Заставлю биться сладостно и больно,

Пока себе я не скажу: “Довольно!”

И, раскаливши душу добела,

Сама уйду неслышно, как пришла.

Так ли уж далеко это от бунинского отношения к любви? По-моему, здесь то же самое понимание её: любовь — это великое озарение, наивысший момент в жизни человека, и только в этот момент человек способен ощутить всю полноту жизни, всё её богатство, всю её красоту.

Немного поспорил бы я, может, с Груздевой лишь насчёт последней строки этого стихотворения. Да, любовь чаще всего уходит, но совсем ли она уходит, вся ли? Она оставляет в душе такой глубокий след, что человек ощущает его долго, практически всю свою жизнь. И когда эта всевышняя вспышка уже далеко позади, когда наступает время подводить итоги, то, перебирая все свои былые беды и радости, успехи и провалы, взлёты и падения, опять вдруг ощущаешь нечто вроде озарения той давней любовью и задаёшь себе вопрос: а, несмотря на боль, на все муки, которые она с собой принесла, было ли у тебя что-то прекрасней и выше этого? И сам же себе отвечаешь: нет, выше этого не было ничего…

Да, впрочем, вряд ли и стоит спорить об этом с Ниной Груздевой, поскольку большинство её стихотворений не о любви нынешней, не о любви, что называется, в чистом виде. Они как раз и несут в себе тот самый след былого. Как и у Бунина. Нести это всю жизнь — нелёгкий для души труд, и Груздева с присущим ей проникновенным волнением, даже почти с надрывом, убеждает тех, кто не в силах понять этого: