Евгений Водолазкин - Инструмент языка. О людях и словах

Наконец, и наша собственная культура в вопросах мифотворчества ни в коей мере не является исключением. Вот, к примеру, фрагмент описания русскими сибирских самоедов: «В той же стране есть иная самоядь: по пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверхь, якоже и прочии человеци. А ядь их рыбы и мясо. А торг их соболи и песцы, и пыжи, и олении кожи» («Сказание о человецех незнаемых»).

Что является общим для всех подобного рода сообщений? Место действия. Это – пограничье обитаемого мира, территория, традиционно рассматривавшаяся как неблагополучная. Край ойкумены – если не закон, то по крайней мере важнейший принцип функционирования мифов об аномальном. И это дает ключ к пониманию целого ряда вещей.

На краю ойкумены живем мы. Жестокие, небритые, нетрезвые. Мрачно любуясь пролетающими спутниками, гуляем по Красной площади. Воюем по делу и без дела. Душим прогрессивных потребителей газа и поддерживаем реакционных. Земля наша велика и обильна. Скупаем футбольные команды или безобразно оттягиваемся в Куршевеле. Демократических ценностей (да, скифы мы) упорно не признаем.

Западные претензии – они не к нам лично, скорее к мироустройству в целом: живя на границе обитаемого мира, трудно быть хорошим. Уж такое это место. Я спросил у одного немецкого журналиста, координируется ли кем-то, на его взгляд, транслируемый на Германию «негатив» о России. Он ответил, что ничего об этом не знает. Думает, что не координируется (я тоже так думаю). Что содержание репортажей диктуется зрительским (читательским) ожиданием: спрос, условно говоря, рождает предложение. Будучи бизнесом, телевидение (газеты) торгует лишь тем, что может быть продано.

А кем, в свою очередь, формируется спрос? Предложением? Погружаясь в эту зыбкую диалектику, отвечу: и да, и нет. Спрос формируется традицией. Для заведомо безновостных дней западные телеканалы заказывают какой-нибудь ужастик своим российским корреспондентам. Они исходят из того, что такого материала здесь не может не быть. Могли, казалось бы, обратиться за таким же делом к Болгарии, Румынии, Польше – радикально они от нас не отличаются, а находятся вроде как ближе. Не обращаются. Те – свои. Вошли, что называется, в обитаемый мир.

Край ойкумены – понятие не столько географическое, сколько цивилизационное. Он может находиться в самом центре Европы. Как никогда ярко это проявилось во время Косовской войны, когда министр обороны Германии Р. Шарпинг обвинял сербов в том, что они играли в футбол головами албанцев. Свое повествование Шарпинг основывал, возможно, не на «Александрии» (о футболе в ней ничего не говорится), но рассуждал он строго в категориях древней мифологической традиции. Эта традиция не предполагала доказательств. Если уж где-то должны были играть в такой футбол, то именно в подобных местах. Не эта ли мысль так подавила в Петербурге «Баварию»?

Кто распространяет мифы? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся опять-таки к истории. Перечисленных мной древних авторов нельзя упрекнуть ни в авантюризме, ни в патологической лживости, ни в недостатке образования. Если добавить к приведенному ряду имена Цицерона, Тибулла, Овидия и Вергилия, можно окончательно убедиться в том, что речь идет о публике вменяемой и вполне, так сказать, интеллигентной. Абсолютно те же характеристики приложимы и к авторам Нового времени.

Субъективная добросовестность распространителей мифов – вчитаемся повнимательнее в древние тексты – нередко подчеркивается их ссылками на местное население («как нам говорили за верное»). И итальянцу Плано Карпини, и русским купцам в Сибири, и огромному множеству тех, кто расспрашивал о необычном, аборигены всякий раз рассказывали именно то, чего от них ждали. Вообще говоря, они были не так уж просты, эти аборигены. И когда итальянский монах замечает, что местные описания монстров напоминают описания Исидора Севильского (такое совпадение кажется ему подтверждением истинности описаний), степень его простодушия в чем-то превышает простодушие туземное.

Россия не только охотно поддерживала мифы о себе: она их производила и не ленилась распространять. Забавно, но даже научные работы в области мифологии благодарно пользовались русским материалом. Рассуждая о происхождении мифа о людях с собачьими головами, французский исследователь М. Гедо приводил факты реального существования людей с лицами, сплошь заросшими волосами. В начале прошлого века он упоминает о жителе Костромской губернии (du gouvernement de Kostroma) по фамилии Петров, который в Париже демонстрировал сына, имевшего подобный облик.

Приведу более свежий пример. По одному немецкому каналу в течение всего дня анонсировался репортаж об отсутствии электричества в какой-то подмосковной деревне. Даже по деревенским нашим меркам звучало это, согласитесь, экзотически. Стоит учесть и то, что телевизионный кадр по сути своей – обобщение. Выражаясь языком семиотики, он всегда знак чего-то большего. Будучи немецким обывателем, я представил бы себе дело следующим образом. Если всего в часе езды от Москвы нет электричества, то в двух часах нет, по всей видимости, воды, а в трех, пожалуй, и воздуха.

Я посмотрел программу. Речь шла о дачном поселке, в котором сломался электродвижок. Не желая тратиться на новый, продвинутые московские дачники позвали немецкое телевидение с мыслью, видимо, напугать местные власти и «стрясти» с них движок. Дачники мелькали в своих окнах с громадными свечами, а выйдя во двор, передвигались подчеркнуто на ощупь. Разобрались ли немцы в этой истории из жизни отдыхающих? Подозреваю, что – да. Вместе с тем, не моргнув глазом, они сняли ее и прокрутили по своему телевидению до последнего кадра: эта история их вполне устраивала. В большей или меньшей степени она соответствовала тому что в Германии думают о России.

Отдельная тема – наши за границей. Нынешние обитатели Куршевеля вызывают у французов не меньшее потрясение, чем вызывал в свое время сын крестьянина Петрова. В отличие от истории столетней давности, к любопытству примешивается абсолютно не скрываемое презрение. Служащие отелей «русской Европы» охотно выступают в прессе и рассказывают о проделках своих гостей. В заключение они говорят, что это русское безобразие себя окупает, и оттого – презирают нас еще больше. Такое вот взаимообогащение культур.

Традиция разоблачения мифов так же стара, как и традиция их создания. Геродот, например, не очень верил в существование одноглазых людей аримаспов. Страбон порицал Деимаха и Мегасфена за то, что «они рассказывают нам о людях, которые сидят на своих ушах, о безротых, безносых, об одноглазых и длинноногих и о людях с повернутыми назад пальцами».

Особое место в этом ряду занимает позитивистская наука XIX – первой половины XX века, пытавшаяся отыскать в причудливых описаниях «объективную основу» и тем самым развенчать миф. Так, необычный вид живущих на Севере кинокефалов («песьеголовцев») толковали, сближая их с моржами (А. Лерберг). Объясняя отсутствие у аримаспов второго глаза, сообщали, что в таких холодных областях, как киргизские степи, жители защищаются от снежной слепоты тем, что пользуются только одним глазом (Р. Хенниг). Этот путь толкования оказался тупиковым, потому что у мифа – свои законы и своя реальность. Кинокефалы возникали вовсе не потому, что на границе обитаемого мира кто-то кого-то напоминал. Все дело было в этой самой границе: от подобных территорий впору было ждать чего угодно.

В то время как причины возникновения мифов теряются в длиннейшей историко-культурной ретроспективе, со следствиями этого процесса можно и нужно работать. Мифам следует противопоставлять реальность. В свое время меня удивило, что читавшиеся мной на Западе лекции о древнерусской культуре нередко превращались в сеанс демифологизации. С неподдельным интересом аудитория, убежденная в особой мрачности русского Средневековья, узнавала о Новгородской «демократической республике», о том, что древнерусская женщина, в отличие от западной, была субъектом права, о том, что у нас, оказывается, не было инквизиции. Слушатели открывали для себя, что Иван Грозный – именно «грозный», а не «ужасный» (Ivan the Terrible, Ivan der Schreckliche). Объясняя, почему Грозный – не Дра-кула, я пытался дать им понять, что при всех Ивановых злодействах он – фигура трагическая и глубокая. Это – Шекспир, а не Дисней.

Проблема «русских мифов» была подробно рассмотрена в книге В.Р. Мединского «О русском пьянстве, лени и жестокости». Стиль этой книги мне не близок, но появление ее кажется симптоматичным. Общество – в лице, между прочим, депутата ГД – проблему начинает осознавать. Замечу лишь, что, взяв курс на демифологизацию, важно не заходить здесь слишком далеко: не в меру горячее отрицание монстров может казаться не менее странным, чем утверждения об их существовании.

Мифологические архетипы в головах современных людей сидят так же прочно, как сидели они в головах людей прошлого. Без осознания этого не объяснить невероятного успеха «Гарри Поттера», «Властелина колец» или, скажем, победы финских монстров на «Евровидении». Но это – отдельная тема. Что же касается нашей темы – национальной мифологии, – можно попытаться ответить на два вопроса: 1) зачем она нужна им? и 2) зачем она нужна нам?