Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6526 ( № 38 2015)

Не слишком к мечтаньям приложишь:

Пришлось им страну поднимать на горбу

И чувствовать собственной кожей

Биение пульса её на себе,

Своей, а не чьей-нибудь жизни.

Есть что-то великое в этой судьбе –

Быть частью судьбы всей Отчизны.

День ПобедыВыпуск 1

Спецпроекты ЛГ / Муза Тавриды / Проза

Беседин Платон

Теги: современная проза

В такую жару лучше всего ехать троллейбусом. Иначе не выжить. Душно, жарко. А в старом троллейбусе – почти благодать, столько щелей, что дует, кажется, отовсюду. Можно высунуть голову в окно и так спастись от майских плюс тридцати.

Сколько же будет в июле? Раскочегарится солнце, приедут туристы, и станет вовсе невмоготу. Туристы почему-то всегда приезжают в Севастополь в июле. Умирать от зноя, купаться в подогретом молоке Чёрного моря, покупать втридорога фрукты. Если и отдыхать в Севастополе, то в мае или в сентябре. Лучше, наверное, в сентябре. Потому что в мае вода ещё не прогрелась. Это мне вчера после водки казалось, что она прогрелась, а сегодня – заложенный нос и опухшее горло.

Но ехать всё равно хорошо. Дребезжа стёклами, скрипя рессорами, матерясь с кондуктором, троллейбус ползёт в горку. Справа – кирпичное двухэтажное здание, увитое плющом. Слева – мой родной университет. К нему ведёт кипарисовая аллея, прозванная студентами «Дорогой жизни» то ли из-за сессий, то ли из-за ветров. Раньше здесь был только ларёк с книгами, а сейчас – гастрономы, бары и палатки с шаурмой.

Выхожу на улице Меньшикова. Фёдор Меньшиков сражался против фашистов и погиб в последние дни второй обороны Севастополя. Его нет в Википедии – там только актёр Олег, князь Александр, писатель Михаил и рэпер Андрей, известный как Лигалайз, – но он есть на кубическом обелиске среди так называемых зелёных насаждений. Возле них сворачиваю на улицу Репина. Иду через дворы, мимо хрущёвки, на первом этаже которой покосившиеся буквы складываются в надпись «Гастроном». Тут и правда был гастроном. Школьниками мы покупали в нём жареные пирожки с рисом и яйцом. Теперь здесь магазин живого пива и разливных вин.

У входа лузгают семечки мужики. Прикидывают, чем опохмелиться. Один – тот, что с деньгами, – рвётся домой. Его держит мужик с Иису­сом Христом на брюхе. Брюхо студенистое, изображение нечёткое. Да и сам мужик весь какой-то расхристанный.

Срочно опохмелиться, но не здесь. Пройти триста метров в кафе «Черноморочка». На двери висит поздравление с Днём Победы, написано от руки красным маркером. За дверью – пустота с запахом рыбы. Барменша атакует сразу, не дав прицениться:

– Вам чего?

– Пива.

– «Рогань» или «Сармат»?

– «Рогань».

– А «Сармата» всё равно нет. – Пенная жижа медленно лезет в стакан. – К пиву бычков не желаете?

– Давайте.

Из-за рыбной вони пью на улице. Сворачиваю голову бычку, расслабляюсь. Ненадолго. Чужая рука – бледно-красная, взопревшая, словно креветка в супермаркете, – на моей руке.

– Брат, дай на опохмел, а...

Рука-креветка принадлежит мужику в синей панаме. Лезу в карман, протягиваю мятые купюры, не успевая рассмотреть номинал. Судя по тому, что мужик спокоен, номинал невелик.

– Спасибо, брат! С праздником! С Днём Победы!

– И вас.

После донецкого пива и черноморских бычков отыскать нужный подъезд – не проблема.

Валерий Абрамович живёт на третьем этаже, квартира номер 24. Поднимаюсь быстро, чтобы не пропитаться миазмами сырости и мочи. На лестничной площадке, между вторым и третьим этажами, валяются шприцы. В пластиковых колбочках – остатки крови. Кровь и на стене, изрисованной свастиками.

Дверь, обитую старым кожзамом, открывает старик, высохший, сгорб­ленный, с коленями в разные стороны. На нём праздничный мундир, увешанный орденами, похожими на леденцы. Из квартиры прёт затхлостью.

– Алексей? – голос у старика тихий, усталый.

– Здравствуйте, Валерий Абрамович, с праздником вас!

– Спасибо, проходите…

Валерий Абрамович семенит вглубь квартиры. Обои на стенах бледно-жёлтые, чахоточные, точно у Раскольникова в комнате-шкафу; углы отвоевала чёрная плесень. Одна из стен занята полками с книгами: классика, философия, коммунизм, но больше всего книг о войне вроде «Небо войны» Покрышкина или «В походах и боях» Батова.

Рассаживаемся.

– Ну, – Валерий Абрамович старается устроиться в кресле поудобнее, – с чем пожаловали?

Повторяю то, что сказал ему в телефонной беседе. Задание главреда – подготовить материал о том, как ветераны встречают День Победы.

– Как встречаю? Сами видите… вот школьники приходили, – показывает на пять красных гвоздик в трёхлитровой банке.

«Надо было купить цветы. Почему не купил?»

Валерий Абрамович теребит край застиранной скатерти. Руки у него в набухших венах, словно пластиковые трубки капельниц.

– Недавно жену схоронил. Прожили пятьдесят восемь лет, и схоронил. Умерла два месяца назад. Дочка приехала, говорит, давай, папа, к нам, – они с мужем и внуками в Саратове, – но я не хочу. Квартира у них небольшая, особо не развернёшься. Тридцать шесть лет прожил здесь, здесь и умирать. Быстрее бы…

– Ну что вы, Валерий Абрамович, вам ещё жить и жить…

– Ой, не дай бог! Это вам, молодым, жить. Вы, Алексей, женаты?

– Был…

Вспоминаю развод после года брака: упрёки, обвинения, суд и жуткую бородавку на переносице судьи – спелая чёрная шелковица, вся из крошечных гранул. Когда спрашивают о причинах, отвечаю стан­дартно: не сошлись характерами.

Но Валерий Абрамович не спрашивает. Он предлагает чаю, хочет встать. Руки и голова его трясутся. Успокаиваю, прошу сесть.

«Надо было купить что-то к чаю. Почему не купил?»

– Валерий Абрамович, расскажите, как воевали, пожалуйста.

– Да, да, конечно, – он мнётся, – мне только надо принять лекарство…

– Вам подать?

– Я сам, – он, скорчившись, поднимается, – пока сам.

Берёт с полки таблетку, глотает, запивает мутной водой. Говорит:

– Пока вспомнил – потом забуду. Раньше Люсенька контролировала, а теперь некому. Учёт вела, когда и что я принял, – протягивает мне тетрадку, в ней записи мелким убористым почерком. – Вы о боевом пути спрашивали…

Валерий Абрамович медленно опускается в кресло. Бледнеет, вытягивает ноги толщиной с мою руку. Растирает колени, начинает рассказ. Будто справку в некролог пишет. Скупыми, бесцветными фразами.

– Родился в селе Заплавное, под Сталинградом. Отца как «врага народа» арестовали в тридцать девятом. Отправили в посёлок Ягодное, под Магаданом. Больше отца не видел. Двадцать второго июня стук в избу. Началась война.

Мать пошла санитаркой в госпиталь. Под него оборудовали школу. Стало негде учиться, решили собираться в амбаре. Читали, считали – под керосинкой. Потом Абрама Яковлевича, учителя, арестовали.

Позже в Заплавном размещался полк. Прибился к солдатам. Пошёл добровольцем на фронт, в Сталинград. Голод, холод, руины, трупы. Всё время было светло, даже ночью. Непрерывно обстрелы и бомбёжка. Когда наши стали давить, потерял бдительность – контузило миномётным осколком.

Госпиталь. Смрад, крики. Негде хоронить трупы. Выздоровел, на фронт. Пленён под Данцигом. Четыре месяца в немецком концлагере. Пытки, голод. Из полицаев особенно зверствуют мадьяры.

Когда фашисты поняли, что проиграли, стали расстреливать заключённых. Спас немец Пауль: вывел за ворота, думал, что ему зачтётся. Может, и зачлось.

После фашистского плена – проверки на благонадёжность. Молодой лейтенантик с усиками щёткой решил, что неблагонадёжен. Вновь концлагерь. Теперь уже родной. Восемь лет лагерей. Амнистировали при Хрущёве.

Женился, служил на флоте. Всё время переезды. Благовещенск, Куйбышев, Архангельск, Петропавловск-Камчатский, Хабаровск. Родились мальчик и девочка. Спать негде. Спят в чемодане. Много клопов. Коммуналки, коммуналки.

Потом наконец дали двухкомнатную в Севастополе. Эту. Демобилизовался из-за сталинградской контузии. Устроился работать в институт. Дочь вышла замуж, удачно, живёт в Саратове. Сын женился, неудачно, где-то на Севере.

Жили вместе с Люсенькой. Доживали. А теперь одному доживать. Без неё.

Вот и вся его жизнь – в минутах тусклых перечислений. Но для статьи вполне хватит. Выйдет на одной полосе с рекламой средства от геморроя или анонсом очередного целителя. Хотя лучше написать рассказ. Или повесть. Для себя. Для него. Хочется, требуется писать вновь. Спустя два года после клятвы не прикасаться к литературе.

Нет, я не забыл усмешек знакомых, издёвок жены, отказов журналов. Бессонницу, форточку, сигареты. Не забыл ощущения затравленности. Когда те, кто не смог выучить таблицу умножения и прочесть букварь, становились хозяевами жизни. И мне было пора, но я всё не решался, идеализировал, а потом уже и не мог.