Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис

Живопись XX века заглянула женщине в анус. Она устроила из голого тела большую провокацию, играя со всевозможными табу. Кончилось тем, что табу рухнули. Все стало возможным. Невозможное перекочевало на тела знакомых людей. Это раззадорило любительскую фотографию. Снять голой учительницу по географии или главного редактора любимого журнала куда интереснее, чем анонимно загорающее бревно на нудистском пляже. Идея красоты половых органов все больше завоевывает массовое сознание. Люди бросились сниматься голыми, зеркала на потолке им уже не хватает. Зеркало не сохранит их изображение на старость или для друзей. Фотография гарантирует им приватную вечность, которую они готовы разделить с разными, иногда случайными людьми.

Если бы Дантес был фотографом, что стало бы с Натали? Но Пушкин умер на пороге фотографии. Где теперь находится демаркационная линия между приличием и неприличием? Она у каждого своя, не поддается унификации. Граница запрета, измены, предательства не то отодвинулась, не то вообще стерлась. Мы оказались в новом мире с расширенными понятиями о прекрасном. Мы дошли до тропика раком — девушки пожелали сниматься в самых смелых позах. Кто скажет, что эти положения выглядят отвратительно, вызывают рвотную реакцию? Нередко вид девушки сзади интереснее и загадочнее ее лица. Почему в мире изменившегося представления о красоте стесняться того, о чем мечтают большинство мужчин? Почему, наконец, девушкам не снимать своих кавалеров с раскрытыми ногами? Там что — нет красоты? Мы долго спорили, почему в нашей стране тело находится под запретом. Тело раскрепостилось, не спросив нас. Мы еще долго будем искать психологическую подоплеку поступков, которые невольно совершаем. Нам явно не хватает слов для самооправдания. Мы долго ждали, когда мир изменится к лучшему, мы называли это, помнится, коммунизмом. Мир изменился так, как ему захотелось, опять-таки не спросив нас. Даже самая радикальная «обнаженка» не отменяет семейных ценностей, хотя не всегда укрепляет их. Девочки и сорокалетние дамы мечтают о любви не только к фотографии, однако с их фотографиями придется считаться, как с капризом, который не запретит даже самая сплоченная Дума.

Что не сломалось — сломается. Что не утонуло — утонет. Бегу в игру. Хочу детей — хочу детство. Утром какать, вечером заниматься сексом. Перехожу на натуральное хозяйство. Шишки и сыроежки — метафора совести. Искусство обыгрывает действительность в поддавки. Главный арт-объект: мир игрушек. Было искусство игрой — стало игрушкой. Игрушка — музейный экспонат, но только через детский сад. От минимализма до детского сада — один шаг, и кто-то должен его сделать как первопроходец. От игрушек к звездам?

На вернисаже собралось такое количество художников, арт-критиков, меценатов, журналистов, что казалось: сейчас подпишут манифест отчуждения искусства от самого себя. Но искусство мудрее художника хотя бы потому, что художнику ум мешает быть собой. Искусство отходит в сторону, чтобы на него ничего сверху не упало. Речь идет не о власти, а о благодати. Искусство предпочитает моросящий дождь любой идеологии, а самогон — любому другому напитку. Возможно, это дурной знак для государства, но оно не будет в это вдаваться: слишком много забот. Искусство не ставит перед собой никакой радикальной задачи, кроме программы отсутствия всякой программы.

Банальная борьба за рынок, зрителя, ответственность перед кем-чем ушла в песок. Арт-объекты изначально готовы к экологической самоликвидации. Еще не возникнув, находясь на стадии проекта, они гораздо более явственны, нежели то, чем они эфемерно предстанут в реальности. Они ни на что не претендуют, потому что они лишены пафоса претензии. Им нечего возразить ни бывшему серьезному искусству, ни нынешнему, массовому и развлекательному. Им нет ни до кого дела. Им вообще не до авторства. Иностранцы покорены отсутствием даже намека на институированность общего проекта. Организаторы и устроители растворяются в прохладном воздухе. Никто не жаждет ни экзистенциальности, ни духовности. Ирония — на заднем плане. Эксцентрика сидит тихо. Патриотизм не бьет копытом. Клязьма — не клизма. Два биотуалета обещают: говна не будет. Нет, русское искусство все-таки накрылось благодатью.

Бродя в сумерках среди не очень пьяной публики, совершенно трезвых экспонатов и охранников территории, я думал, что действительность, которая им параллельна, отнюдь не разумна и вряд ли осмыслена. Цельный художественный проект говорит не об опустошенности, а о смирении души перед началом метафизических действий. К ночи небо очистилось. Над московским морем висит Марс величиной в советский пятак. В прозрачной бане сидят приговоренные к смерти. Ветер останавливается, как трамвай на конечной остановке.

Ловлю себя на мысли, что мне одинаково чужды и те, кто носят футболки с каноническим образом Че Гевары, и те, кто их осуждают за это.

Я бы не стал носить на груди Че Гевару по очевидным причинам. Идеалисты, которые устраивают взрывы по всему миру, — его побочные дети. Почему бы не надеть футболку с Бен Ладеном? Не он ли выломал ворота в новый век? Да здравствует самобытность! Его успехи в борьбе с мировой деревней и американским империализмом куда более внушительны, чем кубинская революция. Но эта слишком прямая логика не смутит носителей Че Гевары.

Че Гевару носят, как правило, не за его терроризм. Это — протестная футболка с прикольным смыслом. Человек, надевший ее, не претендует на последовательность своих мыслей. Своя рубашка ближе к телу, чем тот, кто изображен на груди. Носитель хочет выделиться, заинтересовать собой, переместиться в центр внимания.

Случайная фотография Че, вырезанная для итальянского издания его «Боливийского дневника» из групповой фотографии, сделанной на похоронах (взорвался корабль с поставщиками оружия для Кубы) в 1960 году, перевернула мир. В ней найден смысл, оставшийся от революционной бессмыслицы справедливости. Фотография украшает футболку; эта красота, как отсвет, передается ее носителю. Партизанщина, вольница, бесшабашность. Коммунист — экономист? Какая разница! Это посильнее «Феррари». Расправь плечи! Носитель отвечает не за всю биографию Че Гевары, а лишь за тот ее незабвенный фрагмент, где Че Гевара даже не является, а только — но этого довольно — выглядит мучеником идеи. Закативший глаза, скорбящий, длинноволосый, в аскетическом берете, как в терновом венце, христоподобный, он готов к мести, стрельбе и самопожертвованию — то есть к тому, что обезоруживает скупую на подвиги буржуазную мораль. Че говорит своим видом, что человек — не мера всех вещей, как твердит, словно попугай, западный гуманизм вот уже много веков, а носитель высших ценностей, которым он беззаветно служит. Если бы Че спланировал на футболку другим, тоже известным, изображением, где он сосет сигару, контраста между миром и революционером не получилось бы: носитель футболки остался бы в дураках. Зато эффект святости — святой Че — в обезбоженном мире действует безошибочно. Но это еще не все. Прикольность святой формулы в подлоге: вы поклоняетесь святому, а он — революционер, народный мститель. «Калашников» — ему товарищ. Футболка вас «обула» — это и есть выстрел революции.

Популярность Че-футболок говорит о бесповоротном иррационализме человеческой природы, которая в припадке революционного романтизма готова смешать святость с саморазрушением и прийти в подростковый телячий восторг. Лучше не попадаться на банальный крючок.

Однако блюстители политкорректной нравственности, которые сигнализируют миру, что между Че и Бен Ладаном нет принципиальной разницы, а значит носить футболки с революционным отпрыском латиноамериканской аристократии зазорно, мне тоже не по душе. Эпатажная Че-футболка — предупреждение, разосланное во все концы света. Глупости слишком много. Обделенность — удел масс. Бритые затылки пентагоновских генералов мало симпатичны. Животы и мозги российских вояк оставляют желать лучшего. Конформизм отвратителен. Мне противно, что Че Гевара делал на Кубе, а после — в Боливии, но хороши же те, кто его сдал и убил. Одиночная камера мысли. Че-футболка негодными средствами бьет по негодным целям. Положение — безвыходное. Встает солнце, и Бог говорит почти ласково, отмахиваясь от людей, как от мух: «Ну что с вас взять, с дураков!» И в самом деле. Бен Ладана еще будут носить на груди. Даже не сомневайтесь. Каждый волен сделать из этого свой вывод.

С небес спускается Вертинский и говорит, грассируя:

— Привет!

Ходят слухи, что в Москве он скоро даст свой новый концерт. Чего только ни бывает на свете! Не знаю, что скажет на это Кобзон. Уже объявлена продажа билетов, над городом развесили рекламные растяжки: «Я люблю из горничных — делать королев».