Максим Кронгауз - Русский язык на грани нервного срыва

Конечно, глупо отрицать важность государственной поддержки, в том числе финансовой, но я не понимаю, почему для этого необходим закон, содержащий статью 4 под названием «Защита и поддержка государственного языка Российской Федерации», в свою очередь содержащую фразу:

В целях защиты и поддержки государственного языка Российской Федерации федеральные органы государственной власти в пределах своей компетенции… принимают иные меры по защите и поддержке государственного языка Российской Федерации.

Неужели «иные меры» нельзя принять без этой фразы, без этой статьи и без этого закона? И уж совсем не могу понять, зачем

Порядок утверждения норм современного русского литературного языка при его использовании в качестве государственного языка Российской Федерации, правил русской орфографии и пунктуации определяется Правительством Российской Федерации.

Неужели у Правительства нет других дел, и неужели нормы русского языка не «утвердятся» сами без всякого правительства?

А поскольку я всего этого не понимаю, то на почти риторический вопрос «Нужен ли нам такой закон о языке?», отвечаю не так, как ответил бы раньше, «нужен, но не такой», а совсем просто – «нет, не нужен».

А теперь поговорим о материях столь деликатных, что читателю потребуется напрячь всю изначально присущую ему толерантность.

Итак, вопрос: влияет ли политкорректность на русский язык? Объяснять, что такое политкорректность, я не буду. Хотя само слово заимствовано из английского сравнительно недавно, но оно уже давно вызывает бурные эмоции – от уважения до иронии и даже ненависти. Политкорректность (или реже: политическая корректность), безусловно, сильно повлияла на современный английский и другие германские языки. В этих языках производится правка, ориентированная на устранение несправедливости, прежде всего по отношению к женщине. Справедливость в языке правщиками понимается в основном как симметрия, поэтому, например, в английском рядом со словом policeman появляется policewoman или нейтральное policeperson. Службу ведь несут представители разных полов, и фактически называть женщин мужчинами (man) вроде бы нехорошо.

Считается, что феминистическое влияние на русский язык стремится к нулю. Однако первая гендерная лингвистическая революция случилась как раз в русском языке. Ведь, как я уже говорил, введенное после 1917-го года стандартное обращение товарищ по сути устранило противоречие (а точнее, противопоставление) между мужчинами и женщинами. Так что отказ от него в постперестроечное время (по идеологическим соображениям) с феминистической точки зрения является шагом назад.

Но в целом, действительно, феминистки и феминисты (вот она политкорректная формулировка!) с русским языком пока ничего такого не сделали. А вот в названиях национальностей, как говорится, отдельные факты имеют место.

И здесь я на время отвлекусь от темы и вспомню одну славистическую конференцию во Франции, в которой мне довелось участвовать. Доклад на русском языке делал английский славист. Точное название доклада я не помню, но было это что-то вроде «Образ черного в русской литературе». Слово черный меня слегка покоробило, и после доклада я сделал замечание, что черный по-русски звучит грубее нейтрального негра, да и значит в сущности нечто другое. В ответ я услышал, что русские просто не понимают, что слово негр оскорбительно, поскольку оно заимствовано из английского, в котором признано некорректным. Приехавший в Россию, скажем, американец с черной кожей именно так и воспримет русское слово негр. Я продолжал утверждать, что в русском слове негр, как и в слове белый, нет никакого оскорбления, в отличие от того же слова черный. Здесь нет особой логики, просто так уж сложилось в языке. К согласию мы так и не пришли, интересно, однако, что в дискуссии, меня поддержали немцы и французы, заметив, что «неполиткорректность» появляется под влиянием именно английского языка.

Приходится повторить, что разговор идет о проблемах столь деликатных, что здесь возможны разные индивидуальные и не всегда предсказуемые реакции.

Вообще русский язык в национальной области совершенно неполиткорректен, и для самых важных в культурном отношении национальностей существуют особые оскорбительные названия, перечислять которые не имеет смысла, поскольку они всем известны.[41] Интересно другое: некоторые вполне нейтральные названия воспринимаются как неполиткорректные, и им находится замена. Именно это и произошло со словом негр в английском языке, что привело к появлению слова афроамериканец.

В русском языке на нашем веку такое тоже случалось. В Советском Союзе стало восприниматься как не вполне приличное название одной из национальностей – еврей. Причиной этому был государственный антисемитизм, очевидный, но лицемерно скрываемый. В государственных документах (по-видимому, в 70-х годах) было введено своего рода смягчение (как сказали бы лингвисты – эвфемизм): лицо еврейской национальности. Так, в 1973 году МВД СССР представило в ЦК КПСС справку «О выезде из СССР лиц еврейской национальности на постоянное место жительства в Израиль». Уже в постсоветское время эта конструкция стала использоваться и для других национальностей, например лица грузинской национальности и т. д. Самым же известным следует признать выражение лицо кавказской национальности.

Несмотря на видимую политкорректность, эта конструкция оказывается оскорбительней, чем прямое название той или иной национальности. И здесь я вижу два важных момента. Во-первых, она используется вместо нейтрального названия, заменять которое вообще нет причины. Сама по себе замена демонстрирует нежелание прямо назвать национальность (которая загоняется в прилагательное) и тем самым негативное отношение к ней. Достаточно трудно представить себе ситуацию, в которой могли бы использоваться выражения лица американской национальности или лица русской или славянской национальности. В случае с кавказской национальностью оскорбительность усугубляется еще и тем, что такой национальности не существует, а объединение происходит формально на основании местожительства (Кавказ), а по существу, на основании внешнего сходства.

Во-вторых, эти выражения, в отличие от довольно неуклюжих изменений в английском языке, вводятся властными структурами, то есть воспринимаются как некое политическое и одновременно бюрократическое указание.

Именно поэтому от такой политической корректности возникает совершенно обратный эффект.

Из сказанного, пожалуй, можно вывести некую достаточно банальную мораль. Сознательная правка языка часто имеет непредсказуемые для правщика последствия. В смысле, хотели, как лучше, а получилось… ну вы сами знаете. Так что, может, и ничего страшного, что в отношении политкорректности русский язык пока сильно отстает.

Вокруг нас все время что-нибудь переименовывают. Улицы, города, страны, людей, даже номера телефонов (если, конечно, к ним подходит это слово). Недавно переименовали мой дом, сделав его из второго корпуса самостоятельным номером. Меня это жутко раздражает, потому что я как нормальный обыватель хочу прежде всего стабильности, а ее нет. Как лингвиста же меня это забавляет, потому что дает очередной повод поразговаривать на профессиональные темы, что я собственно и делаю. Здесь нет никакой глубокой теории, зато много любопытных случаев. Когда речь идет о чужих городах да странах, лингвистика причудливо смешивается с политикой, и это придает особый градус обсуждению.

Начну издалека. Когда-то были очень странно переименованы две страны. Вместо Островов Зеленого Мыса появилось государство под названием Кабо-Верде, а вместо Берега Слоновой Кости – загадочное Кот-Д’Ивуар. Вообще говоря, настоящего переименования государств в этом случае не было, просто раньше их названия переводились на русский и другие языки, а потом перестали. И пришлось заимствовать в первом случае португальское, а во втором французское названия. Сделано это было по просьбе самих государств, что с политической точки зрения, наверное, правильно, однако жить (в смысле – разговаривать) всем прочим народам – и в том числе нам, россиянам, – стало чуть сложнее.

Но больше всего хлопот русскому языку доставили ближайшие соседи и недавние сограждане в период распада СССР и укрепления национального сознания. Именно тогда появились в русском языке Алма-Аты, Ашгабад, Кыргызтан, Беларусь, Молдова и многое другое. Кому-то из русскоговорящих удалось овладеть новыми названиями, кому-то нет, а основная масса просто запуталась – как же правильно? Вот, например, два крайних случая. Киргизы переименовали свою столицу из Фрунзе в Бишкек (что неудивительно). Естественно, что это реальное переименование должно быть отражено и в русском языке: город теперь называется иначе и по-киргизски, и по-русски. Эстонцы же не меняли название свой столицы Tallinn, но просто намекнули, что и по-русски следует на конце писать два «нн» – Таллинн. Некоторое время это требование выполнялось, например в газетах, но потом, к счастью, все вернулось на круги своя, и мы снова пишем «Таллин». Дело в том, что эстонское написание в принципе не должно влиять на русское. Здесь нет никакого великорусского шовинизма, а есть простое уважение к русскому языку или, точнее, к русской языковой традиции. Традиция эта сложилась лишь по поводу важных для русской культуры названий (в том числе и соседских). Переименовать столицу какого-нибудь далекого и маленького островного государства нам в принципе не так уж и сложно (скорее всего, мы никогда в жизни не употребим это слово), а вот Вену, Париж или Рим ни за что. Да, кажется, австрийцы, французы и итальянцы особо и не настаивают на «правильных» названиях: Вин, Пари и Рома.