Журнал Русская жизнь - Земство (апрель 2008)

Однако распускать мертвечинку было все же не в его правилах.

И вот же выдал коленце. Лорре в «Безумной любви», мумифицируя свою безответную любовь-певичку, был, конечно, мил, но куда боле запомнился человечеству в ланговском «М» - душителем школьниц в железнодорожных лопухах. И тоже, между прочим, симпатичным и внушающим сочувствие. И монстр профессора Франкенштейна (Господи, сколько «р»!) ковылял себе, ковылял бесчувственно, а после взял и нечаянно утопил девочку. То, что не следует особенно приручать и приспосабливать к хозяйству диких хищников, - о том говорила еще история всероссийского льва Кинга. Любимец детворы однажды съел педагогов сотрудничества, - а ведь сколько ж и ему бантиков к гриве привязали.

Чтобы залакировать свои просочившиеся маньяцкие наклонности, Бартон из всего сделал мюзикл. Минорная ария мистера Икса «Да, я шут, я паяц - так что же? Пусть меня так зовут вельможи» вполне могла бы стать лейтмотивом бартоновского творчества, а Бэтмену очень пошла бы строчка «Всегда быть в маске - судьба моя». В дуэтах безумного Пьеро Суини и его девочки с синими подглазьями угадываются интонации классической «Вестсайдской истории», еще одной трагедии стебелька в трущобах. Ария «Джоанна» так просто дословно восходит к бессмертной бернстайновской «Марии», да и тема «Tonight» прочитывается вполне отчетливо. Мотив оппозиции личности и большого города насыщен дополнительным обертоном.

Бартон всегда боязливо недолюбливал норму. Собак, полицию, церковь, телевизор, ухоженные пригороды, большие подбородки, громкие голоса и калорийные булочки. Он прятался в своем гетто, скоблил тыкву, складывал из черепов пирамидки и прикармливал кладбищенскую ворону. Но мидл-классовый идеал «Папа, мама и я - спортивная семья» (тех, кто «я», всегда трое - мальчик, девочка и спаниель) обычно легко пробивает тройную защиту, вторгается в заветное пространство и загромождает его гигантским тюбиком волшебной зубной пасты. Тогда-то у Бартона и растут отравленные шипы из-под ногтей, а изнутри льется песня про то, как надо «ежей душить, лягушей потрошить».

За это мы его, бедолагу, и любим.

К визиту Лори Андерсон

Для певицы она все-таки слишком много говорит - при первом удобном случае норовила выдать за песню спич, лекцию, басню, галантный слив информации или просто разговор по громкой связи. Лучшие ее записи - это и есть хорошо ритмизованные монологи, начиная с главного хита O Superman (тот самый «первый удобный случай», что оперировал отрывком из Массне под диктовку автоответчика) и заканчивая великолепной прошлогодней агит-поп-миниатюрой Only an Expert, по энергетике не уступающей Sinnerman Нины Симон. Я уж не говорю про прекрасную пластинку The Ugly One with the Jewels and Other Stories, которая вся сплошь из себя - вкрадчивые россказни, обладающие, однако, такой же важностью, как титры в немом кино.

Когда она стала собственно петь, получалось несколько хуже. Ее речь обрастала какими-то лисьими модуляциями, вдобавок порой подключался Питер Гэбриел с его плохо переносимой ландшафтной этникой, все вместе становилось слишком похоже на типичную музыкальную продукцию середины восьмидесятых, которую редко когда хочется переслушать.

Big Science, ее первый и лучший альбом, где смешались фолк, синтипоп и каллиграфический минимализм, хотя и открывался неутешительным прогнозом, слетевшим с уст капитана самолета, в целом являл собой настоящий пантеон соблазнительных вздохов, изящного ухарства и игрового манхэттенского разнообразия - название впору перевести как «Веселая наука», вне всякой зависимости от ассоциаций. Этот ее альбом - холодная бодрая музыка - на удивление хорошо сохранился: в 2008 году звучит как новый. К вопросу о веселье - голословие Л. А. зачастую бывает вполне сладострастно (не зря же у Карвая в «Падших ангелах» сцена девичьей мастурбации озвучена как раз песней Андерсон со столь характерным для нее названием Spеаk My Language).

Лицо Лори (особенно в молодости) кажется совершенно андрогинным - по иронии судьбы то, к чему стремились в самом начале семидесятых Рид, Боуи и иже с ними, неожиданно нашло воплощение в женском обличье.

То, что вытворяла Лори Андерсон на музыкальной сцене и в выставочном зале, проходило скорее по ведомству стэнд-ап комеди, нежели театра жестокости. Лори Андерсон делала тонкую музыку, но без отягчающих обстоятельств - ее песенки не представляли угрозы для понимания, не уходя ни в заумь, ни в излишнюю суггестию, ни в общепринятую тогда круговерть шумов. Все, чем она занималась, было довольно умно, но (по счастью) не слишком радикально (в сравнении с той же Лидией Ланч, которая, кстати, тоже любила просто посудачить в микрофон, результатом чего даже стал тройной нарративный альбом, лишенный всякого музыкального сопровождения). Один из ранних перфомансов Л. А. выглядел так: она играла на скрипке, стоя на коньках, вмерзших в глыбу льда - довольно забавное, наверное, зрелище; не кровавый акционизм, прямо скажем.

Андерсон имеет мало общего с феминизированным рок-н-роллом, она пошла не по линии Патти Смит (хотя кроме пенсионного стажа в нью-йоркской артистической богеме и хорошо подвешенного языка, их роднят еще кое-какие вещи - например, обе любят пиджаки и галстуки, обе участвовали в проекте 1979 года Nova Convention, декламируя Берроуза; обеих в свое время фотографировал Мэпплторп). Но Андерсон скорее соседка гранд-дам авангарда - Полины Оливерос с ее пещерным звукоизвлечением, Мередит Монк с ее хореографией, Шарлотты Мурман с ее голой грудью и виолончелью.

Впрочем, когда в интервью тридцатилетней давности осведомились, кто она все-таки в первую очередь - поэт, музыкант, художник, писатель, может быть, скульптор - Лори ответила: «Лингвист».

В самом начале девяностых годов, когда сочинения Лори Андерсон более-менее распространились по здешней местности (в 91-м ее записи, наряду с Н. Кейвом и Т. Уэйтсом, оказывали своего рода гуманитарную помощь всякому томящемуся от собственной необразованности первокурснику), женская «прямая речь» (так, вероятно, следует переводить закрепленный за этим видом музыкально-словесного искусства термин spoken word) вообще обладала отдельной силой - у меня из головы до сих пор не выветриваются ни таинственная Laetitia De Compiegne Sonami с ее прозрачным лепетом, ни шепот Дагмар Краузе в песне Bath Of Stars, ни соответственно Лори Андерсон с ее «This is the time and this is the record of the time».

Числясь в рядах несомненных авангардистов, Лори Андерсон безусловно разделяет (может, и поневоле) некоторые их основополагающие установки. С одной стороны, авангард обращается с музыкой достаточно бесцеремонно, доводя ее в собственных далеко идущих целях то до шквальной какофонии, то до гробовой тишины. С другой стороны, в их произведениях почти всегда присутствует сугубо предметное ощущение музыки - потому что в глубине души они хотят поставить эту музыку в музей. Авангард одновременно размашист и скрупулезен. Фигуры, подобные Лори Андерсон - не столько музыканты, сколько художники (не зря же они при любом удобном случае норовят прикрыться инсталляцией, видеоартом и иным мультимедийным навесом). Цель рокера, даже и самого несговорчивого - все равно стадион, цель художника, даже и самого бескомпромиссного - все равно музей. Рок-н-ролл - искусство телесное, но беспредметное, это пустой стадион с брошенными пластиковыми стаканчиками. Авангард - это апелляция к брошенным стаканчикам. Задержаться, подхватить, выставить на всеобщее обозрение. Авангард не играет на музыкальных инструментах - он, скорее, экспонирует звук.

Странно - чем больше искусство шестидесятых выходило за разнообразные рамки (флюксус, минимализм etc), тем больше от него веяло духом каталога, а также разнообразными же грантами. История современной музыки есть в некотором смысле история ее опредмечивания (перегон музыки из инструмента в компьютер тоже может быть рассмотрен в рамках процесса ее общего остекленения). О связи авангардной музыки с миром вещей хорошо сказано в старых стихах Натальи Горбаневской: «Послушай, Барток, что ты сочинил? Как будто ржавую кастрюлю починил». Тут стоит вспомнить, что прежде чем заняться собственно музицированием, Лори Андерсон, например, изготовляла мебель со встроенными звуковоспроизводящими приборами, - в общем, недалеко ушла от починки ржавых кастрюль.

Зато ее сочинения - хоть тридцатилетней давности, хоть совсем свежие - существуют как бы вне времени, в отличие от подавляющего большинства песен окружающего мира. Лингафонный курс едва ли способен устареть (а сочинения 61-летней Лори Андерсон интонационно чаще всего напоминают именно его), так же как не может устареть ржавая кастрюля. Конечно, при условии, что эта кастрюля выставлена в музее, в чем в нашем случае не приходится сомневаться.

P. S. Писатель Пинчон однажды в буквальном смысле слова приструнил ее. Лори Андерсон намеревалась сочинить оперу по мотивам «Радуги притяжения». Попросила разрешения у автора. Пинчон ответил: вперед, но единственный инструмент, который я разрешаю тебе использовать, - это банджо. Неслыханая аскеза предполагаемой партитуры несколько охладила пыл Лори Андерсон.