Время колокольчиков - Смирнов Илья

Я сказал: «Извините, микрофон мне не нужен», и направился к выходу, не дожидаясь окончания турнира.

С амплитудой всего в два года судьбу героев нашей истории «запятым по пятам, а не дуриком» повторило демократическое движение в политике. Правда, академик Сахаров не дожил до того времени, когда слово «демократ» стали воспринимать как ругательство. Хотелось бы разобраться в той тягостной закономерности, по которой благородное дело самоуничтожается самим фактом своего торжества, а у рыцаря, одолевающего дракона, немедленно вырастают хвост, чешуя и прочее, отнюдь не из рыцарской экипировки.

Здесь нам придется с порога отвергнуть многие расхожие объяснения, как то: «советский рок погубила коммерция». То, что у нас называют «коммерция» так же похоже на комерцию, как наш портвейн на славное вино из Порту. Система, уничтожившая рок, не имела ничего общего с западным шоу-бизнесом: плоть от плоти сталинской феодально-крепостнической экономики, она должна рассматриваться в ряду таких явлений как «плодовощторг» или «общепит». Тот, кого не убедила в этом прочитанная книга, может устроить простой эксперимент, поставив на видеомагнитофон сначала «All that jazz» Боба Фосса, а затем — по выбору — «Как стать звездою», «Наш человек в Сан-Ремо» или любое подобное произведение. Если, конечно, хватит сил досмотреть второй фильм до конца. Другой миф — советская эстрада победила демократическим путем, поскольку соответствовала уровню развития нашего народа. Забавно, но этот тезис с наибольшим энтузиазмом отстаивают как раз те, кто сделал все возможное, чтобы помочь народу сделать именно такой «выбор». Это напоминает не к столу рассказанный анекдот про пьяного, которого тошнило в переполненном метро: «Я — свинья?! А на себя-то посмотрите!» Безусловно, есть определенный процент населения, который предпочитает потреблять суррогаты. В результате массового алкоголизма и плохой работы медико-генетических консультаций у нас этот процент выше, чем в некоторых других странах. И тем не менее, в литературе в те же 87—90-е гг. «Космическая проститутка» не истребила начисто ни Искандера, ни Солженицына, ни Стругацких, ни Эко.

Рок уступил «ласковому маю» прежде всего потому, что добровольно отказался от своих природных преимуществ и принял бой на чужой территории, где занимающая командные высоты бюрократия была безусловно на стороне «социально близких» мальчиков, открывающих рот под фонограмму, а не Майка или Шевчука. Художнику, расписывающему стену фреской, трудно работать наперегонки с маляром, который закрашивает ее из пульверизатора. «Честная демократическая конкуренция» для рокеров выразилась в том, что их как художников не только приравняли, но поставили в худшее, по сравнению с маляром, положение. Впрочем, их никто не заставлял на такие условия соглашаться.

Важно учитывать и то, что при перестройке рок быстро утратил уникальность положения «заповедника свободы» — началась массовая эмиграция в «чистую» религию, политику, литературу многих деятельных участников рок-движения, причем как раз лучших в интеллектуальном и нравственном отношении. Вакантные места немедленно занимали тусовщики, привлекаемые модой и большими деньгами.

Но все эти объяснения скользят по поверхности явлений. Они слишком лестны для нашего самолюбия, чтобы объяснить нелестную реальность. Мы так и не поняли нашей любимой песни: «здесь первые на последних похожи».

Подобно афганским моджахедам, рокеры были непобедимыми партизанами, и они оказались точно так же не способны извлечь из завоеваннной свободы ничего доброго ни для себя, ни для окружающих. До тех пор, пока на общество давил один исполинский пресс, ситуация была проста как диод: играешь ты на «да» или не «нет», и в такой ситуации мы знали, что делать. Многовариантный выбор привел нас в растерянность:

(То, что Макаревич из 70-х годов разглядел саму возможность такого сюжета, достойно удивления не меньше, чем подводная лодка, предсказанная Жюлем Верном.)

Главный враг оказался не вовне, а внутри каждого. Ведь общество — целостный организм, в котором подпольная часть пусть не так явно, как официальная, но все равно несет на себе отпечаток системы. А то, что мы называли «хомо советикус», в действительности уходит корнями куда глубже 1917-го года. Еще античные авторы писали об особенностях психологии, отличающих раба от свободного гражданина — хозяина отцовской земли, наследника славы предков, участника народного собрания в родном и любимом городе. Они же отмечали, что в обществах тотального рабства несимпатичные «рабские» качества свойственны всем: от низшего пролетария до вельмож и интеллектуальной элиты. «Здесь первые на последних похожи». А последние — на первых. Революции рабов ведут к новой диктатуре новых рабовладельцев. Замкнутый круг не разорвать усилием мышц. Путь к настоящей свободе труден и долог. Но не безнадежен.

Герои книги сделали на этом пути только самые первые шаги.

Не исключено, что «искра электричества» в нашей стране возродится — может, под каким-то другим названием. Но это будет уже совсем другая история.

В отличие от молодых бунтарей Европы и Америки, отечественные «шестидесятники» — поколение довольно взрослых (или до времени повзрослевших) и сравнительно тихих людей. Залихватскому буйству рок-н-ролла они навсегда предпочли вдумчивую зоркость «бардов»: первые песни протеста были у нас умны и негромки. Оглядываясь на своих старших братьев, рокеры впервые впитывали в себя уважение у слову, тем более что и играть им, за отсутствием электрогитар, часто приходилось на «акустике», компенсируя слабость звука напряженностью мысли. По возрасту наш рок моложе мирового лет на десять, но рос он с удивительной быстротой, опережая в слове и смысле доступные возможности техники.

Человека, равно любимого двумя поколениями, связавшего два поколения, звали Владимир Высоцкий. Было бы глупо втискивать его в «рокеры», несмотря на то, что многие его песни (скажем, «Парус» / «А у дельфина взрезано брюхо винтом»…/) гораздо ближе к канонам рока, нежели к бардовской традиции. Но сказать, что без Высоцкого отечественный рок рос бы по-другому и гораздо медленнее — только справедливо.

«…Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души», — пел Высоцкий.

«…Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия. К ним Бог на порог — но они верно имут свой срам», — откликался Башлачев.

На концерте в Лужниках патриарх нашего рока Александр Градский пел песню, посвященную памяти Высоцкого: это не казалось странным. Человек в модных лакированных штиблетах, затемненных очках, подчеркнуто небрежно одетый. Какая-то невероятная гитара, звучащая с мощью органа. Как хороша! И как хорош бывший хиппи — счастливый ее обладатель. Сколь выразителен богатейший голос, который Градский показывает гак же небрежно, как костюм…

Молодые рокеры относятся к завоевавшим славу лидерам первого поколения немногим лучше, чем молодые поэты к Вознесенскому и Евтушенко: вы чье, старичье? Не многовато ли у вас официальных заслуг? Доверие каждый раз приходится отстаивать заново — может быть, именно поэтому, напомнив о мощи своего голоса и виртуозности игры, Градский перешел к почти бесхитростным, на трех аккордах выстроенным песням. И зазвучала горьковатая автобиография, окликающая песню В. Высоцкого «Час зачатья я помню неточно…». И шквалом отозвался зал на язвительную притчу о геологоразведочной партии: