Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6311 ( № 6 2011)

Мгновения

Портфель "ЛГ"

Мгновения

Юрий БОНДАРЕВ

Юрий Бондарев давно стал живым классиком русской литературы, многие годы руководил Союзом писателей России. Младший лейтенант Великой Отечественной, Юрий Васильевич, увенчанный государственными и литературными лаврами, не превратился в литгенерала, предпочтя Великое Одиночество художника всяческой суете.

Его первый сборник рассказов «На большой реке» вышел в 1953-м. Так что почти 60 лет книги Юрия Васильевича стоят на полках каждой библиотеки не только в России. Преданные читатели нетерпеливо ждут каждой публикации. «ЛГ» рада представить новую россыпь «Мгновений» – романтических и философских миниатюр, над циклом которых писатель работает уже много лет.

Утро благодати

Погожее майское утро, стою на берегу моря, сиреневого, тихого, с туманцем на горизонте (там пунктирами проступают рыбачьи суда), и меня радостно овеивает весенний воздух вместе с тепловатым запахом водорослей.

В тишине легко, ласково набегает мелкая волна, шуршит о песок, и я слышу из синевы воздуха, воды и неба крики лебедей: каждое утро они пролетают с ближних озёр в эту сторону бесконечного праздника синевы.

И, слушая эти плывущие в синеве звуки, вижу брачную игру чаек на отмели, вижу, как самка, пригнув головку к земле, тонко и страстно попискивая, ходит, танцует перед самцом, чуть касаясь клювом его красного клюва, белых перьев на его зобу. А он, независимо вскидывая голову с чёрными в круглых обводах немигающими глазами, снисходительно принимает её ухаживанье, её нежные прикосновения, порой возбуждённо, скандально крича, воинственно взлетает и, угро­жающе распластав серповидные крылья, отгоняет чужого, неопытного самца, подошедшего слишком близко. Потом садится неподалёку от самки, а она, маленькая, настойчивая, снова по­спешно приближается к нему, доказывая, объясняя что-то на весеннем языке птичьей любви. Было удивительно, что после брачной минуты самка уже позволяла приблизиться к своему избраннику другим самкам, и тот, гордый, преданный, охраняя свою молодую супругу, то и дело зло взмывал в воздух, преследуя завистников, которые с базарным криком пытались помешать их семейному общению.

А утренняя тишина грелась на берегу в тёплых кронах сосен, в тенях на траве, и чувствовалось лето в высоком небе, в парении дальних чаек над морем, чистом, покойном в этот благословенный час.

Он и она

Он боялся собственных чувств и, лёжа без сна в постели, думал: «А может быть, то, что я испытываю к ней, просто страх? Я больше её не увижу, и этот страх есть моя горькая любовь?» Его терзала мысль, что нельзя ничего исправить: завтра она уедет в Иркутск, за тридевять земель, и завтра они навсегда расстанутся.

И вот когда наступил тот страшный день, она сказала ему с грустной полуулыбкой:

– Помолись, если ты умеешь.

– Бог нас храни, – выговорил он с нерешительной истовостью молитву, не точно помня слова, и покраснел: «О, как я сейчас жалок в страхе остаться без неё».

Её поднятые накрашенные ресницы расширяли глаза, и были они задумчиво-грустными.

– Митя, – позвала она шёпотом.

Вымученно улыбаясь, он кинулся к ней.

– Я здесь, я здесь! Что ты хотела сказать?..

И, обнимая её, срывающимся голосом он повторял:

– Когда я думаю, что тебя не будет со мной, милая моя, мой единственный друг, что я буду делать без тебя? Как ведь странно: какая-то пирушка у твоих друзей, и я оказался там! Нет, всё неслучайно. Так просто не может быть, это судьба, я верю, верю, что такое бывает раз в жизни. Зачем же ты уезжаешь, если я люблю тебя! Знаю, что тебя пугает… Но я буду работать день и ночь… с утра до вечера! И буду любить, очень любить тебя!

– Если я не уеду домой… мы совершим безумие, – сказала она как будто самой себе и тряхнула головой. – Нет, нет, мы почти не знаем друг друга. Разве за десять дней можно узнать? Я не могу… Как мы станем жить, бедные студенты? Мы умрём с голода, хороший мой Митя…

– Что ты, что ты! Я всё смогу, я никакой работой не по­брезгую, я всё сделаю для тебя! Я буду мусор возить, ямы копать… всё буду делать, пойми меня, пойми!..

Он говорил сбивчиво, страстно, убеждая её, целовал её руки, её колени, обтянутые студенческими джинсами, а она гладила его по голове, наклоняясь над ним, и повторяла шёпотом:

– Митенька, Митенька мой…

Вечером она уехала, и на прощание виновато попросила его, чтобы он не провожал на вокзал: так будет легче и ему, и ей. И целый месяц после её отъезда он находился в состоянии, которое позднее так не испытывал.

По ночам безысходность захлёстывала его, он стонал и морщился от горячо подступавших слёз. В полусне вскрикивал, открывал глаза, тогда темнота наваливалась на него душной тяжестью, и ему казалось, что даже в бредовом забытье он ненавидел себя за жалкую нерешительность в день её отъезда.

«Что же со мной случилось? – спрашивал он себя, ясно сознавая, что произошло. – Да ведь так я сойду с ума!..»

Русская проза

Цельность тысячелетия русской культуры вряд ли мы способны утвердить в своём сознании – разнообразие талантов, словесных, художественных и философских направлений не поддаётся построению в законченную геометрическую фигуру.

Можно ли самоуверенно ответить, каким путём пошла русская проза? Кто пастырь? Кто проводник? Кто учитель? И Пушкин, и Толстой, и Гоголь, и Карамзин (ранее) и первый романист – протопоп Аввакум с бесподобным своим языком.

Здесь сомнений быть не могло, но родилась и проза Лермонтова, которая, как мне кажется, стала знаком современной прозы, соединив в брачный союз глагол (пушкинский стиль) с эпитетом (гоголевские краски и определения).

Может быть, поэтому лермонтовская проза после слияния двух кровей обладает долговечной молодостью.

Пожалуй, Гоголя следует твёрдо назвать реалистом, ибо и сатира, и гипербола, и фантазия входят составными частями в его творения. Публицистику Гоголя мало кто знает. «Выбранные места…» пока ещё за семью печатями, на которых стоит именной знак Белинского, кстати, сожалеющего позднее о несдержанном своём гневе.

Увидел лицо

Я очнулся от сна и лёжа вдруг увидел своё лицо со стороны. У меня были широкие зеленоватые глаза, чуть надменные скулы и длинные льняные растрёпанные волосы до плеч, как у молодого русского воина, снявшего шлем после боя. Это лицо могло бы показаться красивым, если бы не смотрело так самоуверенно и жестоко.

Таким я был когда-то в далёком мире? Неужели это моё лицо оттуда, из той полынной степи, из поднятых до горячего солнца смерчей ветра и пыли, где носились разбойный свист, дикие татарские крики, топот, ржание коней, смерт­ный взвизг стрел, удары, скрежет железа, стоны раненых, плач детей в повозках?

И с мучительным преодолением, будто сквозь упругую толщу, я внезапно почувствовал, что познаю в себе секунды прошедших веков, смутными толчками возникших в моих генах.

С неуверенностью я встал, подошёл к зеркалу и, всматриваясь, не узнал своё лицо, новое, изменённое угодливой виноватой улыбкой. Что такое?

Кто тот человек в зеркале? Я попробовал вернуть губы в нормальное положение, но улыбка застыла как гипсовая. Я никогда не предполагал, что можно так постыдно, так идиотически-виновато улыбаться, и эта  улыбка куклы была отвратительна. Оно возбуждало у меня мысль о чём-то гадливом, низком, оно испугало меня позорным малодушием, ещё не пережитым мною, но что может открыться однажды, если в конце жизни я предам то смертельное поле и ледяные сталинградские степи, политые кровью.

Рассказ режиссёра

Она приснилась мне в белом, словно бы подвенечном платье, какие никто тогда не носил, она стояла, прямая, бледная, с опущенными глазами (даже тени ресниц были видны на щеках), и я чувствовал её рядом с собой посреди московского двора, где давным-давно жил в детстве, а вокруг суетились, бегали какие-то испуганные безликие люди, безголосо кричали, задирали головы к ночному небу – низко над крышами партиями шли, возникая из зарева, чёрные бревнообразные самолёты.

Я знал, что бомбоубежище в другом конце двора, метрах же в пяти справа, за тамбуром, была каменная лестница в подвальчик, там до войны держали дрова, – дверь, обитая войлоком, темнота, запах плесенной сырости, – и я тянул её за руку не к бомбоубежищу, но к этим чернеющим ступеням вниз с таким неистовым молодым желанием страсти обнимать, целовать её в темноте подвальчика, скрывшись от людей, от их животного страха неприятного и непонятного мне. Только одно я испытывал тогда: ощущать её губы, её грудь, крепко обтянутую скользкой шелковистой материей платья, я так вожделенно хотел быть с ней вдвоём, так хотел её прохладной молчаливой близости, что сердце оглуша­ющим колоколом ударяло в висках.