Валерий Коровин - Главная военная тайна США. Сетевые войны

Последующие несколько лет ушли на то, чтобы, прежде всего, самим себе доказать, что суверенитет — это ценность, что он нам нужен, и отказаться от него мы не можем. Размышления эти происходили под громкий «вой» с Запада, который тоже заметил, что Россия перестала ему подчиняться и сделала заявку на суверенность.

Аргумент был только один — раз не подчиняетесь главной и величайшей демократии мира, значит, вы против демократии вообще. Противопоставление было столь же очевидным, сколь и надуманным: либо демократия, тогда слушайтесь нас, либо суверенитет. Или — или. Казалось бы, выбор в пользу суверенитета должен был означать отказ от демократии, но она далась нам слишком дорогой ценой — распадом империи, всеобщим обнищанием, демографическим провалом, чтобы так легко от нее отказаться. Отказаться нельзя сохранить! Где запятая? И вот тут возникла следующая мысль, прямо по Достоевскому: «оба лучше».

Путин сказал — демократии бывают разные. Это был первый шаг, после которого в обществе и элитах начался мыслительный процесс: сначала вопрос о самосохранении, ответом на который стал суверенитет. Дальше декларация о реальном суверенитете поставила вопрос о демократии. Стали думать о демократии и поняли, что демократия бывает разной. Так, методом сложения — суверенитета, который нам необходим для выживания, и демократии, за которую заплачена высокая цена, а значит, жалко, к тому же у нас может быть своя, а не американская, — общество и власть получили суверенную демократию. Теорема доказана.

По большому счету, для масс, как выясняется, самое главное — это личное благосостояние и стабильность. А все это возможно обеспечить лишь путем сохранения суверенитета, ибо его потеря отбросит страну обратно в кошмар ельцинизма, откуда мы только-только с таким трудом выкарабкались. Поэтому суверенная демократия — это, конечно, хорошо, ее можно показывать Западу, чтобы не «орали». Но лучше бы как-то вообще без демократии. Ведь любая демократия в России — это, прежде всего, вседозволенность. А кому у нас все дозволено? Правильно, чиновникам, ворам и хапугам от власти. Долгое время «суверенная демократия» оставалась пустым идеологическим конструктом и была лишь поводом для атаки на сложившуюся путинскую модель, подхваченную Медведевым, в которой теоретически личные свободы и власть народа были подкреплены свободой национальной, то есть суверенитетом. 8 августа Америка устроила нам тест, решив проверить, насколько этот «конструкт» жизнеспособен. Дмитрий Медведев его с блеском прошел. Теперь Медведев — наш Президент, Россия действительно суверенна, и мы действительно демократия. В этом больше не осталось сомнений. Даже у США.

Оценивая знаменитое выступление Владимира Путина на Мюнхенской конференции, наделавшее столько шуму на Западе, нужно отметить, что даже несмотря на столь авангардное содержание мюнхенской речи, Путин опоздал с ней минимум на семь лет. В своем выступлении Путин ссылается на слова генерального секретаря НАТО, который еще в начале 90-х гг. гарантировал России, что блок не будет расширять свои границы дальше Западной Германии. И в этой связи непонятно, почему Путину понадобилось семь лет, чтобы заметить противоречие с этими заявлениями. Даже после распада Югославии, еще при Ельцине, было очевидно, что НАТО не собирается останавливаться. Но Россия не уставала повторять, что не видит ничего страшного во вступлении в НАТО суверенных стран бывшего соцлагеря из Восточной Европы. А вот после того, как Грузия объявила о скором вступлении в НАТО, после того как американский радар собрались устанавливать в Чехии, Польше, а потом и на Украине, российским властям, видимо, стало действительно страшно. Многие вещи можно было предотвратить одной лишь декларацией о том, что Россия имеет свои политические и геостратегические интересы не только в странах постсоветского пространства, но и в странах Восточной Европы, ранее принадлежавших к нашему военному лагерю. Но мы этого даже формально не заявляли. Поэтому крайне поздно опомнился Путин, многие процессы приняли тяжелую форму. Геополитическая болезнь России слишком сильно запущена, и сейчас требуется уже хирургическое вмешательство. Если бы Путин хотя бы декларировал какие-то вещи в начале своего правления в 2000 г., многих осложнений можно было бы избежать.

После произнесения мюнхенской речи недоумение вызывало одно — почему, заявив о начале хирургического вмешательства в запущенный процесс восстановления российского геополитического влияния на постсоветском пространстве и в Восточной Европе, Путин неожиданно, уже взявшись за скальпель, вдруг бросил все, предоставив проведение операции другому. То есть сначала он привязал себя к месту лидера России, сделав далекоидущие геополитические заявления, но уже в десятикратно более жестом формате, чем это было последние семь лет, а затем отказался от власти. Казалось бы, никакой последовательности. Бросить все начинания и уйти?

Все свои 8 лет Путин отпирался от третьего срока, но, собравшись уходить, поставил страну в жесткие рамки — даже не оставшись на президентском посту, в тех обстоятельствах, в которых он оказался после мюнхенской речи, он просто вынужден был остаться «удел». В любом виде. После Мюнхена на Путина с надеждой смотрели не только российские, внутренние элиты, но и элиты тех государств, которые не согласны с однополярным миром.

Путин не зря сказал о том, что лидеры некоторых западных стран просили его остаться, учитывая переходный период и специфику сложившейся ситуации. И неспроста на конференции в МГИМО, посвященной американскому президенту Рузвельту, Владислав Сурков напомнил, что Рузвельт правил четыре срока, что это обычная западная практика продления полномочий. Де Голль также увеличивал свой срок пребывания у власти. А это все демократические страны — США и Франция. Путин имел полную легитимность от народа, от элит остаться у власти. Но он остался верен своему слову. Однако машина геополитического реванша уже была им разогнана в полную силу, и, когда за рулем у нее оказался другой, уже поздно было тормозить. Россия осуществила то, что озвучил Путин в Мюнхене, и что должна была осуществить, — вернулась в историю. Хотя формально это сделал уже не Путин.

Понятие «суверенная демократия» в России возникло в тот момент, когда наше общество вплотную подошло к необходимости решения вопроса преемственности сложившегося курса, который был обозначен и проявлен в период управления страной Владимиром Путиным. От содержательного наполнения этой формулы зависит будущее страны. Она же была призвана решить главную для власти проблему — проблему сохранения преемственности. Существует крайне высокий уровень легитимности, выраженный в поддержке населением того курса, который реализует нынешняя национальная администрация.

Но здесь мы упираемся в проблему легальности — как законодательно сохранить и продлить нынешний политический курс, общие контуры которого сложились из необходимости восстановления полноценного суверенитета и сохранения завоеванной ценой разрушения СССР демократии, без которой сегодня никто уже не мыслит своего существования.

Дабы сразу отмести обвинения в нецивилизованных методах, свойственных российскому «дремучему» политическому сознанию, обратимся за разрешением сложившейся тупиковой комбинации к трудам известного германского юриста Карла Шмитга, который, разбирая вопрос популярности того или иного политического деятеля в народе и проблемы его правовой легализации, юридически описывает такой исторически существовавший европейский правовой институт власти, как диктатура. В своих трудах Шмитт утверждает, ссылаясь на традиционные европейские юридические формы: «Диктатура есть мудрое изобретение Римской республики. Диктатор — должность, введенная, чтобы в дни опасности имелась сильная верховная власть». Именно о сильной верховной власти грезит сегодня наш многонациональный народ — носитель суверенитета, согласно Конституции, то есть — суверен. И именно сильная власть является гарантом консенсуса нынешних элит. В Римской республике диктатор избирался в «условиях жесточайшей нужды», каковой для нас сегодня и является сохранение преемства.

Но здесь мы натыкаемся на такое препятствие, как неприятие самого термина «диктатура» на уровне общественного сознания. Здесь любой, кто бы ни начал всерьез говорить о введении данного европейского правового института власти, неизбежно столкнется с массой упреков — прежде всего в том, что это понятие противоречит нормам демократии. Ведь если с суверенитетом при установлении диктатуры все понятно, для сохранения суверенитета она и вводится, то где же здесь демократия?