Павел Мельников-Печерский - Гроза

Но продолжаем разбор драмы. За сценой отъезда Тихона следует сцена с ключом от садовой калитки, через которую Катерина с Варварой уйдут ночью гулять с молодцами. Ключ Варвара украла у матери и отдала Катерине. Зачем она отдала его? Разве только для того, чтобы предоставить Катерине возможность разыграть мелодраматическую сцену, заключающую второе действие драмы. Ключ жжет ей руки, она хочет бросить его в Волгу (а что как бы и в самом деле бросила? — что бы стала делать Варвара?), а потом прячет в карман. Все это пахнет французским запахом, все это не из русской жизни. Если бы монолог Катерины был короче и притом без ключа, если бы от жалобы на свою горькую неволю она прямо перешла к решимости видеться с Борисом — сцена была бы несравненно естественнее и даже более удовлетворяла бы требованиям искусства.

Мы вполне согласны с г. Дараганом, поместившим в № 8-м "Русской газеты" разбор "Грозы",[34] что г. Островский не дал никакого нравственного объяснения любви Катерины к такому лицу, как Борис Григорьевич. "Всякая любовь, — говорит г. Дараган, — должна иметь нравственное оправдание, даже такая любовь, как Катерины, имеющая главным источником невыносимое положение в семье, и такая любовь должна иметь оправдание в предмете, на который она обращена". И действительно, Катерина видала Бориса в церкви, да один раз у себя дома, когда он приходил к Кабановым с дядей своим Диким, — вот и все знакомство. Правда, при затворничестве женщин и этого достаточно, чтобы распалить страсть в наглухо закупоренной женщине. Но не перемолвившись хоть одним словом с предметом своей страсти, никакая Катерина не пошла бы прямо на ночное свидание с мужчиной, не зная даже, любит ли он ее или нет. В том быту, который представляет г. Островский, немало средств для любовных объяснений — существуют записочки, «подсылы», речи через подруг, но сношения во всяком случае начинаются со стороны мужчины. А то, что это такое? Варвара, закрывшись платком, не узнанная Борисом, велит ему прийти ночью в овраг. Борис не знает кто, и для свидания с кем звали его в овраг и приходит. — Нет, это не русские нравы! Тут что-то Италией, да и то не современной, пахнет. Право, недостает только маски, гондолы, хрустального кинжала, ломающегося в ране, отравленных колец и т. п.

Приходя в овраг, Борис еще не знает, для чего он пришел, и это прямо высказывает Кудряшу, а потом признается ему в любви к Катерине. Только Кудряш, опытный уже в любовных похождениях, наводит его на мысль, что его пригласила Катерина. На сцене выходит, что Катерина развращает молодого, невинного, неопытного юношу — конечно, г. Островский не хотел этого представить, да оно и было бы совершенно несообразно и с характером Катерины — тем не менее выходит так. Катерина приходит в овраг, и у нее с Борисом начинается следующий разговор:

Борис. Это вы, Катерина Петровна? (Молчание.) Как мне благодарить вас, я и не знаю. (Молчание.) Кабы вы знали, Катерина Петровна, как я люблю вас! (Хочет взять ее за руку.)

Катерина (с испугом, но не подымая глаз). Не трогай, не трогай меня! Ах, ах!

Борис. Не сердитесь!

Катерина. Поди от меня! Поди прочь, окаянный человек! Ты знаешь ли: ведь мне не замолить этого греха, не замолить никогда! Ведь он камнем ляжет на душу, камнем.

Борис. Не гоните меня!

Катерина. Зачем ты пришел? Зачем ты пришел, погубитель мой? Ведь я замужем, ведь мне с мужем жить до гробовой доски, до гробовой доски…

Борис. Вы сами велели мне прийти…

Катерина. Да пойми ты меня, враг ты мой: ведь до гробовой доски!

Катерина. Ну как же ты не загубил меня, коли я, бросивши дом, ночью иду к тебе.

Борис. Ваша воля была на то.

Ведь это комично. Сама же позвала, да сама же и говорит, зачем пришел. Кокетство это со стороны Катерины? Нет, в воплях "загубил, загубил, загубил!", которые вырываются из растерзанного сердца Катерины, нет кокетства. Или здесь опытная развратница учит неопытного юношу той науке, которой курс написал еще Овидий?[35] Или Катерина посвящает Бориса в неведомые ему еще таинства любви? Но это не в характере Катерины. Нам кажется, что если бы Катерина прямо бросилась в объятия Бориса и, с страстным лепетом на устах, прижала его к себе, сцена была бы несравненно естественнее, и образ Катерины был бы гораздо грациознее и даже, пожалуй, нравственнее. Тогда бы она представилась павшею в самозабвении, в упоении страстью, тогда бы понятнее и поразительнее было самое ее раскаяние во время грозы. А теперь она как будто торгуется в овраге с Борисом или развращает его — сама еще вовсе не развращенная женщина.

В четвертом действии происходит основная сцена всей драмы — сцена раскаяния Катерины, но, признаемся, эту сцену мы находим не совсем удачной. Она слишком пропитана французским духом, она слишком загромождена эффектами и мелодраматической обстановкой, а с тем вместе она много вредит тому участию, которое г. Островский хотел возбудить в читателе к беде Катерины. Под своды полуразрушенного старого здания византийской архитектуры, украшенного какой-то стенописью, собирается народ, чтобы укрыться от грозы. Сходятся здесь и Варвара с Борисом, и она сообщает ему весть о неожиданном возвращении Тихона, который поехал на две недели, а воротился через десять дней. А Катерина, говорит она, "дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает. Бытюшки мои! Что мне с ней делать-то… На мужа не смеет глаз поднять. Маменька замечать это стала, ходит да все на нее косится, так змеей и смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то на нее! Да и боюсь я <…> Ты ее не знаешь! Она ведь чудная какая-то у нас. От нее все станет… Бухнет мужу в ноги, да и расскажет все. Вот чего я боюсь".

Таково было душевное состояние бедной Катерины: возвращение мужа потрясло ее честную натуру, и грех, сделанный ею по увлечению страсти, а еще более от горькой доли страдалицы, попавшей под гнет патриархального деспотизма Кабанихи, предстал воображению экзальтированной женщины во всем своем ужасе, окруженный мистическими, с детства усвоенными ею понятиями, об огне геенны, о повешенных за ребра над адским огнем грешниках, о страшных когтях черных безобразных демонов… Один выход из этого страшного положения — всеочищающее покаяние. К нему готова падшая, но честная по душе Катерина, еще одна минута, и она "бухнет мужу в ноги да и расскажет все". И какое бы отрадное впечатление произвела на зрителя эта несчастная женщина, добровольно, по внушению внутреннего голоса, признавшаяся в своем грехе перед мужем. Как бы высоко стала тогда Катерина!

Но г. Островскому не угодно было представить добровольное раскаяние, которое было бы вместе с тем и естественнее да притом и сообразнее с русским бытом. Мелодрама, представленная им, вовсе не в наших нравах, она годится для сцены парижских бульварных театров, но отнюдь не для народной русской сцены. Вместо добровольного раскаяния, столь естественного в такой женщине, как Катерина, г. Островский представляет раскаяние вынужденное, как бы у действительно закоренелой в разврате женщины. Бушует страшная гроза, которой до смерти боится Катерина. Первые, встретившиеся ей, под сводами старинного здания, женщины пугают ее.

— Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться, — говорит одна.

— Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано, так никуда не уйдешь, — отвечает ей другая. Потом слова Кабанихи, что если бы жить так, чтобы всегда быть готовой к смерти, так и страху при грозе не было бы, и затем подозрение, высказанное свекровью, о грехах ее, в отсутствии мужа, шутливое обращение Тихона: "Катя, кайся, брат, лучше, коли в чем грешна; ведь от меня не скроешься — все узнаю!" Затем неожиданное появление Бориса, в присутствии ее мужа и свекрови. Затем разговор мещан, что молния уж непременно кого-нибудь да убьет. Затем появление зловещей барыни с двумя ливрейными лакеями, проклинающей красоту молодых и грозящей Катерине молнией.

Наконец, вид написанной на стене геенны и страшные раскаты грома вынуждают у нее признание. Итого: девять мелодраматических эффектов. Г. Дараган вполне справедливо замечает, что все эти мелодраматические причины, вместе взятые, могли подействовать на такую впечатлительную и неразвитую женщину, но, не будучи поражены сами ими, мы не можем ей сочувствовать, мы смотрим на нее здесь, как на постороннее лицо, и на гром, старуху, картину, как на обстоятельства, разъясняющие нам возможность такого настроения духа, но не испытываем сами такого же волнения, как Катерина; мы перестаем жить в ней, чувствовать с нею, мы уже смотрим на нее как на картину, а не как на одно из проявлений нашей собственной жизни.