Артуро Перес-Реверте - С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)

ПОСЛЕДНЯЯ ПУГОВИЦА

Это случилось не так давно, в Хихоне. Тем солнечным утром на берегу было полно народу. Одни плескались на мелководье, другие прогуливались по набережной, любуясь морем. На пляже царил приятный, безмятежный покой, возможно, потому, что почти не было туристов. Здорово было стоять, опираясь на парапет, и глядеть, как белые паруса рыбацких лодочек скользят вдоль линии горизонта. Какая-то малышка крепко спала на полотенце у самой кромки воды. Детишки постарше носились по пляжу, отчаянно мешая купальщикам. Девочки-подростки в скромных бикини нежились на солнышке, а их мамы и бабушки увлеченно болтали, прогуливаясь по колено в воде. Белобрысый мальчуган, худенький и очень серьезный, построил замок из песка и теперь вел безнадежную борьбу с приливом, разрушавшим его стены. Неплохой урок для человека семи лет от роду.

В той паре не было ровным счетом ничего примечательного. Двое старичков, пришедшие искупаться. Я б не обратил на них внимания, если бы не женщина. Она была худенькая, в цветастом платье с пуговицами спереди, какие часто надевают летом пожилые женщины. Седые волосы стягивала широкая лента. Ее муж был одет в пестрые плавки и пытался застегнуть непослушными пальцами серую рубашку. Я видел его ноги, худые и белые, ноги старика, руки, сплошь покрытые отметинами, которые оставляют годы. Должно быть, наступило его последнее лето. Корявые пальцы старика никак не могли справиться с последней пуговицей, и тогда жена мягко отвела его руку и застегнула рубашку сама, а потом неторопливо, ласково провела по его волосам, словно пытаясь сделать мужа хоть немного красивее.

Я глядел на пожилую пару, пока они поднималась по лестнице, и видел, как старик преодолевает крутые ступеньки, тяжело опираясь на плечо жены. И я сказал себе: смотри, Артурин, эти двое были вместе целых пятьдесят лет, день за днем. Было все — дети и внуки, «молчи и слушай, что я говорю!», футбол, поздние возвращения, вспышки гнева. Она видела этого мужчину и сильным, и унизительно слабым. Она могла бы презирать его за эту слабость, считать эгоистом и тираном. Но до сих пор хватает нежности, чтобы пригладить ему волосы и застегнуть верхнюю пуговицу на его рубашке. Ей не важно кто он: славный человек или негодяй. Она терпела муки родов, старалась не волновать его по вечерам, когда он чувствовал «какую-то слабость в груди», вставала чуть свет, чтобы хоть немного посидеть в тишине на кухне. Ее преданность не имела ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Хотя, возможно, настоящая любовь как раз в том и состоит, чтобы поправить мужу волосы: «Приведи себя в порядок, Маноло». Она спасала его, когда он в очередной раз собирался умирать: «Успокойся, дорогой, посиди, врач скоро приедет». Она деликатно напоминала ему застегнуть брюки. Она отдала ему свою жизнь, а он далеко не всегда был достоин этого дара.

Теперь он полностью зависит от нее, а она ему по-прежнему помогает. Она ни дня не прожила для себя, отказалась от стольких желаний, но не нарушила данного когда-то обета. Скоро ее Маноло покинет этот мир, и она останется совсем одна. Жизнь утратит смысл. Дети и внуки вдруг покажутся чужими, далекими. И тогда она будет тосковать о цепях, сковавших ее по рукам и ногам много лет назад, когда ей едва исполнилось двадцать и она мечтала о возвышенной любви, уютном доме и семье, совсем как в кино. Возможно, перед тем как отправиться к праотцам, он успеет понять, чем была для него эта женщина. И тогда он заплачет и попросит у нее прощения за то, что столько лет обращался с ней, как с рабыней. А она, как всегда, промолчит — только поправит ему волосы, чтобы он умер красивым… Нет бы усмехнуться и сказать: «Вовремя же ты спохватился, сукин сын!»

Получив на днях письмо, я обнаружил на конверте физиономию Фердинанда VII (1784—1833). Обратите внимание, коллега, сказал я себе. Из всех правителей этой страны, добрых и дурных, на марку угодил самый отъявленный ублюдок, когда-либо носивший корону. Самый подлый, несправедливый и трусливый король за всю историю Испании, повидавшей немало негодяев на троне. Гойя, глухой художник, умевший читать в человеческих сердцах, изобразил этого короля со злобным, перекошенным лицом, но все равно не сумел передать всей мерзости его натуры.

Вероломство, тупость и упорное невежество политиков и монархов лишают меня последних остатков терпимости и заставляют мечтать о гильотине посреди городской площади. Особенно в случае с Фердинандом II. Потому что этот правитель, голова которого, в отличие от его французского идиота-кузена, так и не попала в корзину, был ничтожным и подлым, но отнюдь не тупым. Все самые трусливые и подлые его деяния — предательство Наполеона, черная реакция после изгнания французов, правление камарильи святош и проходимцев, пренебрежение самой прогрессивной в мире конституцией, варварский деспотизм — были отлично продуманными шагами. Фердинанд Бурбон оказался способен обвинить своих приспешников в заговоре против Годоя, лизать сапоги французу, покусившемуся на его власть, отправить на смерть тех, кто вернул ему корону. И все это он проделывал осознанно, тщательно взвешивая все «за» и «против». Он был совсем как те злодеи из старого кино, только хуже. Он был чертовски плохим королем.

Почти год назад я смотрел в театре пьесу Моратина «Когда девушки говорят “да”». Старого дона Диего блестяще играл Фернандо Гутьеррес Каба. Слушая, как дон Диего произносит знаменитые слова: «Это право сильного, власть, которой не могут противиться молодые», я подумал о том, как несчастна, в сущности, наша страна. Кажется, вот-вот впереди забрезжит свет, но какая-то сила вновь и вновь толкает нас в бездну.

Едва мы стали римлянами, заговорили по латыни и научились строить акведуки, пришли варвары. Когда вслед за Возрождением наступил Золотой Век и мы стали самой мощной в мире державой, появились Лютер и Кальвин, началась Контрреформация, и все пропало. Когда эпоха Просвещения и революций открыла перед нами невиданные возможности, когда наступило время Моратина, Ховельяноса и Гойи, началась война с Наполеоном и прогрессистов заклеймили именем «офранцуженных», а подлого Бурбона объявили спасителем нации. Тогда в стране еще были военные, которые умели читать и думать, народ, способный объединиться и прогнать французов, политики, отправившиеся в Кадис, чтобы составить безупречную конституцию. И тут Фердинанд сумел вернуть себе корону, на которую не имел никаких прав, и с помощью фанатиков-священников разрушил все: отменил конституцию, закрыл театры и газеты, подверг гонениям тех, кто посмел выступить против него. Сначала Мину, вынужденного отправиться в изгнание, потом Риэго, Упрямца, Мансанареса, Мариану Пинеду. Вскоре Англию и Францию наполнили беженцы, а в Испании тем временем развернулась чудовищная реакция, как бывало всегда, стоило народу едва поднять голову. А когда наш герой отправился на тот свет, корону унаследовала его полоумная дочка Исабелита. И начались карлистские войны.

Признаться, сначала я хотел попросить, чтобы мне больше не присылали писем с такими марками. Однако, подумав как следует, я решил, что это неправильно. Всегда найдется гнусный негодяй, готовый совершать подлости, прикрываясь религией, расой, нацией, языком и бог знает чем еще. Местный царек, христопродавец, шарлатан от культуры, политик-реакционер, без устали болтающий о демократии, а на деле готовый снова ввергнуть нас в пучину.

Бывают дураки и дураки. Есть прирожденные глупцы, дураки от рождения, которых не переделаешь, сколько ни старайся. У таких личностей глупость заложена генетически, как у других — цвет глаз или аллергия на рыбу. Захоти они участвовать в конкурсе дураков, их непременно дисквалифицировали бы за глупость. Когда такой глупец появляется на свет, медсестра выходит в коридор и говорит взволнованному отцу: «Поздравляю! У вас родился очаровательный дурак. Вес — три шестьсот».

Глупцы от природы бывают довольно симпатичными. Про таких говорят: «Он, конечно, идиот, но ничего, милый». Есть, однако, и другой тип дураков, куда более распространенный. Я имею в виду тех, кто ежедневно совершенствуется в высоком искусстве глупости. Беда в том, что, первый вид дураков встречается в Испании довольно редко, а представители второго преследуют нас повсюду.

Вот какая мысль пришла мне в голову за ужином в прибрежном ресторане. Заведение называлось «Марибэль» и претендовало на весьма высокий уровень. В гардеробе нас встретила юная красотка в мини, улыбчивая и энергичная, как адвокатесса из мыльной оперы. Стоило нам появиться на пороге, как она воскликнула: «Привет! У тебя столик заказан?» — таким тоном, будто в прошлом у нас был страстный роман. Мне пришлось убеждать свою спутницу, что девицу эту я вижу впервые в жизни. (Что ж, по крайней мере, она не бросилась целовать меня в обе щеки. В последнее время все больше женщин следуют этой абсурдной моде. В таких случаях я стараюсь поскорее отодвинуться от новой знакомой на приличное расстояние).