Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1926 № 05

Правда, еще при опытах Бахметьева такая возможность теоретически предполагалась. Но теперь это был неопровержимый факт, блестяще разрешивший вопрос о борьбе с туберкулезом, этим страшным врагом человечества.

Карлсон не ошибся: Эдуард Лесли и Мерэ стали самыми модными людьми в Лондоне, да и во всем мире. Их интервьюировали, снимали, приглашали для публичных выступлений. Астроном, хотя и чувствовал себя теперь совершенно здоровым, тяготился этим непривычным шумом толпы. Он настоял на том, чтобы его вновь подвергли анабиозу до 1933 года.

— Мне надо консервировать себя для науки, — говорил он.

И его желание было исполнено. Его перевезли в Гренландию. И он был первый, опустившийся в глубокие шахты «Консерваториума», как было названо это подземное хранилище для массового замораживания людей.

Зато Мерэ прямо купался в волнах популярности. Он не удовлетворялся публичными выступлениями. Он написал стихотворную поэму «На том берегу Стикса»[1]. Он писал о том, как его душа, освободившись от оков окоченевшего тела, понеслась вихрем в голубом эфире мирового пространства. Она плавала на светящихся кольцах Сатурна. Посещала планеты отдаленных звезд, «где растут лиловые люди-цветы, поющие вечную песнь счастья». Она витала в пространствах четвертого измерения, где предметы измеряются в ширину, длину, глубину и иксату.

«На земле нет подходящего выражения», писал Мерэ и путанно об'яснял условия существования в мире четвертого измерения, «где нет времени», где нет понятия «вне» и «внутрь», где все предметы проницают друг друга, не смешивая своих форм. Он писал о необычайных встречах на Млечном Пути, уводящем за пределы известного нам звездного неба.

Его поэма, разумеется, не выдерживала ни малейшей научной критики: в состоянии анабиоза он не мог даже видеть сны своим замороженным мозгом. Но публика, падкая до сенсаций, склонная к мистицизму, увлекалась этими фантастическими картинами. Нашлись любители сильных ощущений, пожелавшие испытать на себе ощущения «полета в беспредельных пространствах», погружаясь в анабиоз. Они, конечно, ничего не «чувствовали», как замороженная туша, но, «пробуждаясь», поддерживали ложь Мерэ.

Сверх всякого ожидания, анабиоз принес Гильберту громадные барыши. Помимо любителей острых ощущений, к Гильберту стекались со всего света больные туберкулезом. Гренландская «санатория» работала прекрасно. Больные получали полное излечение. А скоро прибавились еще новые клиенты. Английское правительство нашло более «гуманным» и, главное, дешевым, подвергать «неисправимых» преступников анабиозу, вместо пожизненного заключения и смертной казни.

Наконец, анабиоз был применен для перевозки скота. Вместо невкусного замороженного обычным способом мяса, получаемого из Австралии, в Англию стали доставлять животных в состоянии анабиоза. Их не надо было кормить в дороге, и по привозе на место их отогревали, оживляли, и англичане получали к столу самое свежее и дешевое мясо.

Карлсон потирал руки. На его долю падала не малая часть огромных доходов, которые приносил анабиоз,

— Ну, что? — говорил он самодовольно Гильберту, — теперь вы понимаете, что значит прожектер? Ваши деньги и мои проекты принесли вам миллионы. Без меня вы давно разорились бы с вашими угольными шахтами!

— Угольные шахты и сейчас дают мне убыток, — отвечал Гильберт. — Сбыта нет, рабочие несговорчивы, правительство отказывает в субсидиях. Да, Карлсон, жизнь сложная штука! Вы хороший прожектер, но жизнь проводит свои проекты вопреки нашему желанию. Мы предполагали «замораживать» безработных вместе с их семьями, а вместо этого превратили наши холодильники в санатории и тюрьмы!

— Терпение! Придут и рабочие! Теперь у вас имеются свободные капиталы. Обещайте хорошее содержание семьям рабочих в том случае, если глава их семьи захочет подвергнуть себя анабиозу. Поверьте, они пойдут на эту удочку! А когда они попривыкнут к анабиозу, можно будет сбавить цену. В конце концов, они сами будут просить, чтобы их заморозили вместе с семьями, только бы не голодать! Они придут! Нужда загонит! Поверьте мне, они придут!

И они пришли… 

 -

В настоящее время в Северной Африке страусы встречаются очень редко. Но в парке города Мекне, в Марокко, вот уже два столетия живет довольно большое стадо страусов. Они произошли от одной пары великолепных страусов, привезенных когда-то с юга в подарок одному из старых султанов Марокко. Марокканские страусы совсем ручные, и городские жители постоянно посещают их в отведенном для них участке парка. Теперь эти страусы составляют своего рода достопримечательность города Мекне и показываются всем приезжим. Их сторожа — европейцы. Главную пищу страусов составляет один вид кактуса, которым они очень любят лакомиться. Чтобы собрать все стадо страусов, достаточно одному из сторожей пройти по парку, держа на голове таз с нарубленными кактусами. Страусы сбегаются со всех сторон, окружают человека и быстро уничтожают с его головы свою любимую пищу.

Приводимый рисунок изображает недавно изобретенную спасательную шлюпку Она замечательна тем, что не имеет ни весел, ни мотора. Шлюпка приводится в движение при помощи простых парных рычагов, соединенных посредством системы зубчатых колес с горизонтальным валом, вращающим гребной винт.

Шлюпки этой системы имеют целый ряд преимуществ перед весельными и даже моторными. Во-первых, они не требуют наличия специально обученной команды. Настоящим моряком должен быть только рулевой. Во-вторых, они легко отплывают от всякого берега и от парохода без всякого риска каких-либо повреждений. Кроме того, на них очень легко переменить направление. Ход вперед автоматически переводится в задний ход. Для этого рулевому приходится только опустить специальную собачку. Скорость движения такой шлюпки, в среднем, достигает шести километров в час.

В первой половине записок Дж. Слокум, напечатанной в предыдущем номере нашего журнала, рассказывается, как отважный американский капитан, понуждаемый безработицей и пользуясь случайно подаренной ему старой парусной шлюпкой, пустился на ней в кругосветное плавание, продлившееся около трех лет. Слокум заново перестроил эту лодку, и один — сам «капитан и экипаж» — отплыл из Ферхавна (недалеко от Бостона, Сев. Америка). Свой первоначальный маршрут — мимо Азорск их островов, через Атлантический океан, Средиземное море и Суэцкий канал — дальше на восток — он решил изменить, уже добравшись до Гибралтара. Отсюда он вторично пересек Атлантический океан, миновав Острова Зеленого Мыса, направился к Южной Америке и вдоль восточных берегов ее добрался до Магелланова пролива, через который вышел, наконец, в Тихий океан, благополучно преодолев все трудности и опасности.

Наконец, я выбрался из Магелланова пролива. Волны Тихого океана кивали «Спрей» и мне своими белыми головами. 14-го апреля все опасности остались у меня за спиною. Сзади вдали виднелись только вершины самых высоких гор. Я не мог сдержать своей радости и громко закричал тюленям, чайкам и пингвинам:

— Ура, мы одолели все препятствия пролива и остались целы сами. Мало того, мы спасли ценный груз!

В этот вечер огромная волна, гораздо больше прочих, обрушилась на судно, прокатилась по нем от носа, до кормы и окатила меня на моем посту у руля. Она как-будто смыла старые заботы. Ветер был ровный, и я мог закрепить руль, у которого простоял ровно тридцать часов. «Спрей» удалялась от холодных и бесприютных берегов. Впереди меня манила тропическая природа. Уже и тут около судна было больше жизни. Чайки летали вокруг «Спрей» и подбирали крошки. Потом появилась акула, какой я еще не видал за все плавание. Я убил ее гарпуном и вынул ее челюсти. 26-го апреля я благополучно прибыл на остров Хуан Фернандец, и «Спрей», пробыв на нем более недели, направилась оттуда на север.

Вскоре мы с ней попали в полосу пассатов. Я ожидал встретить их несколько раньше, но если они подхватили «Спрей» позже, чем я думал, они дули с особым усердием, и судно неслось птицей. Только сорок три дня понадобилось, чтобы дойти до Маркизских островов. Судно шло с укрепленным рулем, и я ежедневно отмечал на карте его положение, при чем больше руководствовался своими соображениями, чем сложными расчетами. Каждую ночь всходил Южный Крест, солнце всходило за кормой и садилось впереди носа: этот компас не мог обмануть.