Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2002)

Пушкин начал осуществлять и вторую задачу — осмысление исторического пути и исторического предназначения России и написания Всеобщей русской истории с позиции русского, то есть православного человека. (Он, например, резко критиковал “Историю” Полевого, написанную, по сути, с позиции славянофильствующего немца-язычника.) Библейский Ветхий завет есть исторический завет с позиции верующих древних евреев, Священная история еврейского народа. И эта история, в основании которой заложен внеземной, а значит, безотносительный, абсолютный, устойчивый во времени догмат, в конечном итоге, и определяет устойчивость пребывания этого народа в мире. Своим историческим Заветом, своей Священной историей для древних греков была “Илиада”, для римлян — “Энеида”. Священный исторический Завет есть “залог самостоянья и величия” всякого государства. И без этого, именно святого и именно абсолютно древнего (от сотворения мира) предания никакое государство не стоит. Причем очень важно, чтобы исторический догмат носил внеземной, духовный, объективный характер, не был внутриприродным, рукотворным, идольским, который рано или поздно, но все равно разрушит неумолимое течение времени. Такую Священную историю России, которая непрерывно велась от сотворения мира, писали по монастырям Несторы-Пимены. Традицию священного летописания прервал Петр, и эту традицию следовало восстановить. Не случайно в последнем своем письме А. О. Ишимовой, которая писала детскую “Историю в рассказах” как раз с позиции религиозной, с позиции глубоко верующей православной христианки, Пушкин приветственно воскликнул: “Вот как надобно писать!..” Но сам выполнить до конца задачу создания русского исторического Завета Пушкин не успел...

ПРИМЕЧАНИЯ

1. В е р е с а е в В. Спутники Пушкина. В двух томах. М., “Советский спорт”, 1993. Т. 1, с. 62—65.

2. П у ш к и н А. С. Полн. собр. соч. в десяти томах. АН СССР, 1958. Т. 10, с. 30.

3. Цит. по кн.: Диакон Андрей Кураев. Традиция. Догмат. Обряд.

4. Д о с т о е в с к и й Ф. М. Полн. собр. соч. в тридцати томах. Л., “Наука”, 1974. Т. 9, с. 299.

5. В е р е с а е в В. Соч. в четырех томах. М., “Правда”, 1990. Т. 3, с. 307.

6. П у ш к и н А. С. Полн. собр. соч. в десяти томах. АН СССР, 1958. Т. 7, с. 244.

7. В е р е с а е в В. Соч. в четырех томах. М., “Правда”, 1990. Т. 2, с. 382.

Семен Шуртаков

“Вместе не пропадем”

Во дворце культуры города, что раскинулся по берегу реки Клязьмы в ее владимирских пределах, шел литературный вечер. Отмечалась “круглая” дата писателя, родившегося в этом городе и уже более двадцати лет назад закончившего свой земной путь.

Выступали его друзья-товарищи, собратья по перу, говорили всякие хорошие слова. И хотя среди них далеко не все были записными ораторами — речи у всех получались на удивление ладными и складными. Это потому, должно быть, так выходило, что писатель был и человеком хорошим, а уж художником слова и вовсе замечательным. Так что любые достохвальные слова в его адрес звучали тепло, сердечно, и никакие, даже очень высокие оценки его творчества никому не казались завышенными. Некоторые из выступавших, как бы давая понять, что лучше чествуемого юбиляра им все равно не сказать, охотно прибегали к цитированию отдельных картин из его рассказов.

Да вот хотя бы такой наглядный пример.

“В минуты близкого общения с природой ощутимее становится бег времени. Приходит мысль о том, что трава у тебя под ногами уже не трава, что не те листья шелестят над тобой, не те облака плывут в небе, не та роса блестит на листьях и сам ты уже не тот, нет и нет!

В этой мысли есть капля грусти, потому что нам жаль каждой минуты, сброшенной со счета нашей жизни — горькая ли та минута, светлая ли, все равно! Но кто, будь это возможно, согласился бы остановить время? Лишь нищие духом себялюбцы, промышляющие легкой охотой за личным благополучием, страшатся будущего, потому что видят там одну только смерть, а не вечное торжество жизни над ней”.

Попробуйте “своими силами” пересказать то, что заключено в бездонной глубине этих строк! Вряд ли получится лучше...

Приведу еще одну небольшую, но столь же выразительную пейзажную картину начала весны — по пришвинской терминологии это будет, наверное, “весна света” (а автор был лично знаком с Пришвиным).

“Они (речь идет о двоих — взрослом и мальчике) пошли туда, где в проеме улицы сияли чистые снега полей и на них ощутимо лежала толща голубого мартовского воздуха. За деревней, прислонившись к пряслам, они долго молчали. С тихим звоном рушились под напором солнца сугробы в полях, и дрожащий фиолетовый прозрачный пар поднимался над березовыми перелесками...”

Еще давно, в начале своего творческого пути, на литературном конкурсе, посвященном Всемирному фестивалю молодежи и студентов, за рассказ “В бессонную ночь” писатель был удостоен Золотой медали.

И конечно же, в выступлениях истинно художественный шедевр этот был не раз вспомянут, и опять, как было удержаться и не процитировать его концовку.

Старик Никон “не видел, ушли Марька и Генка или нет, — он грелся на солнечной стороне бугра, пестро убранной разноцветными чашечками тюльпанов, щурясь смотрел в степь, а потом вдруг уронил на теплую грудь земли свою голову, откатилась шапка, и долго, до самого заката, степной ветер шевелил остатки его белых сухих волос”.

Об одной из величайших тайн человеческой жизни, ее конечном мгновении написано классически просто и впечатляюще. Картина эта остается в памяти каждого, прочитавшего рассказ, надолго, если не навсегда.

По нынешним временам литературные вечера уже не мыслятся без эстрады: слово обязательно перемежается музыкой. И для поэтов тут большого ущерба нет. Скорее, даже прибыль. Во-первых, стихи сами по себе на слух воспринимаются куда лучше прозы (если она даже и самой высокой пробы). А во-вторых, не только у знаменитых, а и у средней руки стихотворцев обязательно найдется один-другой стишок, положенный другом-композитором на музыку. Если же еще и артист не “фанерным”, а живым голосом споет ту песенку и при этом по сцене туда-сюда походит, тогда и вовсе любо-дорого, всеобщий восторг. Проза, увы, на музыку “кладется” очень редко. Кто-то скажет: а вон, мол, на текст “Ныне отпущаеши, Отче, раба своего...” написали музыку аж два композитора — Чайковский и Рахманинов. Но ведь тут и текст не какой-нибудь, а библейский, и композиторы не рядовые, а из ряда вон — для них и невозможное возможно...

Это все к тому сказано, что с музыкальными прокладками на том вечере были некоторые сложности. И все же кое-что нашлось.

Вспомнили, что у чествуемого автора есть прекрасный рассказ “Золотой рожок”. Это и понятно: такого рассказа он просто-напросто и не мог не написать. Ведь владимирских рожечников в свое время знали не только в Москве и Петербурге, а и в Лондоне, и в Париже. Так что когда на сцену вышел добрый молодец с рожком, пусть и не из чистого золота, — он был встречен публикой с большим энтузиазмом.

В самом начале была упомянута Клязьма. Упомянута, как говорится, неспроста. Была благая задумка у юбиляра вместе со своими друзьями-земляками Владимиром Солоухиным и Алексеем Фатьяновым совершить путешествие по этой славной речке. И хотя, по причинам достаточно уважительным, задумка, к сожалению, осталась нереализованной, сама идея такого вояжа втроем вдохновила одного поэта на стихотворение, а композитор Юрий Бирюков тут же, с пылу-жару положил его на музыку. Песня получилась, может, и не выдающейся, но поскольку на этом вечере ее с большим душевным подъемом исполнил известный певец, лауреат фатьяновской премии “Соловьи-соловьи” Леонид Шумский, переполненный зал ему громко и долго аплодировал.

Два часа с лишним, без перерыва, шел этот интересный вечер. И в самом конце его, когда вся программа казалась уже полностью исчерпанной, на сцену вышел парнишка лет тринадцати-четырнадцати и остановился у пока еще не убранного микрофона.

Паренек был, похоже, из таких, кто не любит хоть чем-то выделяться: на нем был скромный темно-серый костюм и черная рубашка. Его никто не представил, и сам он тоже не объявил публике цель своего появления на сцене. Выдержав небольшую паузу, он словно бы с середины начал что-то декламировать негромким ровным голосом... Нет, слово это здесь будет, пожалуй, неуместным: никакой декламации, никакой жестикуляции, никаких повышений или понижений в его голосе не было. Он будто читал вслух невидимую залу книгу: монотонно, “без выраженья”.

В зале поначалу было шумновато: всем хотелось знать, кто и что этот парнишка и с чем-зачем он вышел на сцену. Но постепенно шум начал стихать, зал чем дальше, тем внимательней стал прислушиваться к тому, что он говорил.