Василий Песков - Война и люди

– Что было для вас самым драматическим, самым горьким на войне?

— Хоронить друзей. У меня слезы близко — не мог удержаться — рыдал… И горечь непроходящую и поныне оставила переправа через Днепр. Что там было! На бревнах, на снопах, обшитых плащ-палатками, на всем, что может держать человека, стали мы ночью переправляться с левого берега на песчаный остров посредине Днепра, чтобы потом занять плацдарм на правобережье. Немцы, конечно, ждали, что именно тут мы станем переправляться. И с крутого берега обрушили на нас такое море огня, какого не видел я ни в Сталинграде, ни на Курской дуге. Я плыл с просаленным вещмешком, набитым мякиной. Ума не приложу, как уцелел в месиве из воды, соломы, бревен и человеческих тел. Оказывался то поднятым в воздух, то, подобно глушеной рыбе, — в воде.

С громадными потерями наш корпус все же высадился на низком песчаном острове. И он оказался для нас ловушкой. Немцы с крутого берега расстреливали нас, как муравьев. Рассеется дым — снова стреляют. Автоматы у нас заклинило, гранаты не действовали, еды нет, укрыться негде и не на чем двигаться дальше. Никогда за все время, проведенное на войне, я не чувствовал себя таким беспомощным. Ослепшие от песка, оглохшие от взрывов, мы зарывались в вязкий и мокрый грунт — одни головы наружу. А после нового шквала огня глянешь — нет и голов.

Девять дней в октябре 1943 года держались мы на острове в отчаянном положении. Потом немцы вдруг стихли. Остатки людей, измученные, израненные, контуженые, поднялись, не понимая, в чем дело. Куда плыть, на правый берег или назад? На левый берег переправил я раненых и тут узнал: уже три дня есть приказ отступить. Оказалось, наша переправа была ложной — отвлечь силы немцев. Настоящие бескровные переправы с понтонами наведены были выше и ниже по Днепру, по ним переправились танки, артиллерия и пехота…

Я, помню, сел и долго неподвижно глядел на воду. В большой стратегии войны все было сделано правильно. Сохранилось множество жизней, и война идет уже на правобережье. Но каково было нам, изведавшим ад отвлекающей переправы – ни почестей, ни наград, ни даже какой-нибудь благодарности. И сколько погибших…

– И ведь это не единственное страшное воспоминание?

— Конечно! О некоторых подробностях войны страшно и говорить, и писать…

Помню человеческую фигуру на трех точках — на локтях и на одном колене, содрогаясь в конвульсиях, улепетывает от «передка» мне навстречу. Вторая нога в валенке неестественно длинная… Боже мой, нога держится на одном сухожилии. Мне надо бежать туда, откуда ползет солдат, но все, что далее происходит, заставляет остолбенеть. Солдат сел, вынул из кармана перочинный ножик и, дико оскалившись, стал перепиливать сухожилие. Не потерял сознание солдат. Снял с себя шапку, перетянул ее ремешком на культе. Потом стал закапывать ногу в грязном снегу. Это было в первый месяц моей войны.

И еще картинка, не уходящая из памяти. Аэродромное поле у местечка Питомник под Сталинградом. Немцы свезли сюда раненых, но эвакуировать не успели. Раненые погибали, замерзая на запорошенной снегом равнине. Тысячи! Некоторые ползают. Опираясь на руки уже без пальцев, смотрит на меня тускнейшими глазами немец, у которого носа практически нет и все лицо – лепешка, изуродованная морозом. Глаза умоляют: пристрели. У меня рука не поднимается. И немец обращает глаза к стоящему со мной рядом сержанту, у которого пистолет на боку. Немец даже кивнуть не может, завороженно смотрит на пистолет. Глазами моргнул: «Да…» Сержант выстрелил. Человек уже мертвый, а не падает, стоит на руках и ногах, как скамейка, из пробитой головы не идет кровь.

– Как психика человека может противостоять такому? Ведь можно сойти с ума. Случалось?

— Вы знаете, не припомню. Человек способен ко многому притерпеться, привыкнуть. Иначе на войне сумасшествие было бы массовым. Нет, смотришь, сидит солдат рядом с замерзшим трупом, черпает из котелка кашу…

И все-таки психика устает, наступает предел возможностей. И не только от жестоких картин войны, но и от грохота, от бессонницы, от постоянного страха смерти. Я наблюдал: человек начинает терять чувство самосохранения, появляется у него подспудная тревога: «завтра меня убьют». И, глядишь, в самом деле погиб. Я знаю много таких случаев. Начинают отдавать друзьям адреса родных, просят им написать «в случае чего». С таким предчувствием погиб мой командир Павел Георгиевич Суворов. И сам я побывал на грани этого чувства: «Скорей бы ранило или убило». Это, помню, совпало с назначением меня комсоргом батальона. Комиссар Егоров Владимир Георгиевич мне говорит: «Мансур, не неволю. Не согласишься – не осужу». Комсорги на войне несли тяжкий крест – первыми обязаны были подниматься в атаку. Ну и жили они немного, две-три атаки – и нет комсорга, либо ранило, либо убило. Я не стал отказываться: назначайте, говорю.

– Остались все-таки живы… — Да, каким-то чудом остался, хотя в атаку поднимался не один раз. Страшное это дело — оторваться от земли, когда знаешь: все пули сейчас полетят в тебя. Но когда слышишь сзади «ура!», «…твою мать!» — почему-то о смерти уже не думаешь.

– Комсорг всегда стремился быть на высоте положения?

— А как же. Как говорится, дрожи, а фасон держи. Вопросы чести и авторитета на войне были острыми. Вот один эпизод. Иду мимо группы ребят — расположились в траншее, трапезничают: шнапс, трофейная колбаса…

«А, Мансур! Присаживайся, комсорг!»

Я выпивку не любил и сейчас не люблю. Но отказаться неловко — ребята радушные и у каждого два-три ордена на груди.

«Комсорг, а не против, если еще по сто?»

«Можно», — говорю.

А шнапса-то нет больше! Начинают ребята театрально глядеть друг на друга, рыться в мешках: «Была же еще бутылка!» Мне бы смолчать, а я с вопросом: «Где брали-то?»

«Вон, — показывают, — там еще есть. Но, правда, там фрицы стреляют, двое наших уже не вернулись».

Соображаю: «Попался на крюк. Меня угостили. И я угостить должен. Иначе авторитету конец».

От транспортера со шнапсом, застрявшего на нейтральной полосе, нас отделяет полянка в сто метров. Я снял полевую сумку, плащ-палатку и, — эх, была не была — петляя, как заяц, кинулся в нужное место. Когда немцы зарыкали пулеметами, я был уже в мертвой зоне.

Две бутылки — в кармане. А как назад? Немцы теперь наготове. Ждут. Двое убитых лежат возле самой траншеи. Соображай, Мансур!.. Сообразил. Рванулся прямо к двум трупам. Пули впиваются впереди меня в землю. Падаю возле убитых и делаю вид, что обмяк. Лежу, не двигаясь, наблюдаю, как по каблуку убитого ползет божья коровка. Прикидываю в уме: «Немец, довольный стрельбой, уже снял палец с гашетки, наверное, уже в сторону поглядел…» Как пружина, взвиваюсь и в три прыжка — живой и невредимый — сваливаюсь в траншею. Пулемет заработал, да поздно.

Где же моя компания? Нету. Оказалось, хлопцы тоже думали, что я испекся, и совесть заговорила: зазря погубили молоденького комсорга. Разыскал я ребят. Давайте, говорю, выпьем за воскресение из мертвых. Сам пить не стал, пригубил только.

– А везенье на войне тоже бывало?

— Ну я, например, считаю себя везучим. На Курской дуге встретилось семеро нас сталинградцев. Решили отметить встречу. Под одиноким деревом сложили свои мешки и принялись, как полагается, в полный рост рыть окопы, — войной научены: они всегда должны быть. И вот кричат:

«Мансур! Сколько ждать можно?!»

Я уже бросил лопату и вылез, как вдруг – снаряд, по звуку пролетный, заставил меня снова прыгнуть в окоп… Взорвалось что-то в воздухе. Вылезаю. Верхушки у дерева нет, а под деревом лежат мои друзья-сталинградцы, однополчане…

– Все воевавшие говорят о солдатской смекалке, военных хитростях…

— Многое можно вспомнить. Ну, например, история с пулеметом «максим». Пулемет безотказный, с отличным боем. Но

тяжел. В бою при перемене позиции — не очень-то с ним разбежишься. И в эти моменты чаще всего пулеметчики гибли. А Коля Кобылий придумал менять позицию налегке, без пулемета, но с тросиком. Бежит — тросик разматывается, а потом пулемет подтягивают. Помощники у Коли всегда находились. Так вот и воевал. И жив остался.

Или, помню, Янсон Алексей Иванович, ученый-лесовод из Красноярска, в критический момент предложил по танкам батальонными минами бить. Что танку небольшая противопехотная мина! Однако смутили, озадачили немцев. Они замешкались, и мы выиграли полчаса, пока подтянулись наши артиллеристы…

– А что вы думаете о противнике, о его умении воевать?

— Воевать немцы умели. Мы завидовали их организованности, дисциплине. Наступают — по-хозяйски. Отступают — по-хозяйски. Чувствуешь: заботятся как можно меньше иметь потерь. Мы-то, надо признаться, воевали чаще числом. Умения набирались горьким опытом. У тех же немцев учились. Один пленный под Сталинградом сказал: «Мы вас научиль воеват». Командир наш, правда, за словом в карман не полез: «А мы вас воевать отучим».